Страница 54 из 128
Такой серьезный вопрос нельзя было решать без ведома всей семьи, поэтому Закис настоятельно советовал тем, кто выразил желание вступить в артель, сначала поговорить с женами, а старикам — и с молодежью.
— Чтобы прежде всего вам было ясно одно: силой никого вступать не понуждают, — напоминал он каждому. — Только на строго добровольных началах. Кто сомневается если, пусть лучше не спешит, а то начнет других винить, что, мол, хитростью втянули его, простоту сердечную, в такое опасное дело.
— А в Сибирь не угонят, если откажемся вступить? — спрашивали некоторые.
— О каком же отказе может идти разговор, — отвечал Закис. — Отказываются тогда, когда человеку насильно навязывают или предлагают. А кому не предлагают, от чего же ему отказываться? В колхоз заявление надо подавать. Да не на словах, а на бумаге. За личной подписью. И в этой бумаге будешь вежливо просить, чтобы другие члены оказали такую любезность, приняли в сельскохозяйственную артель крестьянина такого-то. А коллектив еще поглядит, кто ты такой есть, обсудит твою просьбу и постановление вынесет. Не всякий еще достоин этого, не всякого примут в колхоз, так что вы со своим отказом не навязывайтесь — никого он не интересует.
— Так и правда, что только добровольно?
— Только так, не иначе.
В середине мая, когда сев был закончен, в воскресенье состоялось собрание инициаторов колхоза. Приехали из уезда и первый секретарь комитета партии, и председатель исполкома. Собрание началось в десять часов утра и затянулось чуть не до самого вечера. Некоторые семьи явились почти в полном составе, дома оставался кто-нибудь один — присмотреть за скотиной. Но все пришли с женами, как говорил Закис. Привел и он свою.
После краткого вступительного слова, в котором секретарь уездного комитета партии охарактеризовал всю важность предстоящего события и еще раз предупредил, что никого принуждать к вступлению в колхоз не будут, что каждый сам должен решить, как ему вперед вести хозяйство, собравшимся зачитали примерный устав сельскохозяйственной артели — сначала целиком, потом по пунктам, обсуждая и разбирая каждый по отдельности! После обсуждения каждой статьи Закис обращался к собранию:
— Всем ясно? Если что непонятно или хотите что изменить, говорите сейчас.
Но устав был написан так просто, ясно и понятно, что каждое слово в нем убеждало слушателей своей правотой и мудростью. Каждый пункт принимали открытым голосованием и шли дальше. Потом проголосовали устав целиком.
— А теперь, товарищи, обсудим некоторые практические вопросы, — сказал Закис. — Где у нас будет центр колхоза? Я, со своей стороны, предлагаю остановиться на усадьбе Лиепниеки. Не потому, что сам там живу, мне, может, придется и уйти оттуда, а потому, товарищи, что усадьба эта находится на самой середине нашего колхоза. И надворные постройки там самые подходящие для обобществленного хозяйства.
— Да там же коннопрокатный пункт, — возразил кто-то. — Усадьба в ведении Министерства сельского хозяйства находится.
— С министерством мы уже договорились, — объяснил председатель уездного исполкома. — Если в Упесгале будет колхоз, усадьба Лиепниеки передается ему, а коннопрокатный пункт объединим с другим каким-нибудь.
— Тогда и мудрить нечего, — раздалось несколько голосов.
Лиепниеки — самая подходящая усадьба для центра!
— К тому же народное достояние! У нас половина бедняков и батраков на нее работали!
— Значит, в Лиепниеках? — еще раз спросил у собрания Закис. — Других предложений не будет? Тогда с этим вопросом покончили. Теперь насчет животноводческой фермы. Обобществленный скот у нас будет находиться в одном месте, чтобы обеспечить надлежащий уход и присмотр. Потребуются большой скотный двор и помещения для переработки молока. Какие есть предложения?
В одном из последних рядов встал молодой парень.
— У меня есть предложение.
— Слово товарищу Чакстыню, — объявил Закис.
Адольф Чакстынь не был прирожденным оратором и потому страшно сконфузился и покраснел как рак.
— Я так думаю, товарищи… Мне так кажется, товарищи… насчет фермы… Что, если подумать насчет усадьбы Зиемели. Там скотный двор такой — во всей волости лучший. Пастбищ кругом сколько хочешь. Там и механическая дойка и всякое благоустройство. Я сам там одно время работал, когда его строили. Я считаю, это правильно… Выйдет, что не живоглотам на пользу пот проливал, а для народа, для всех нас…
— Правильно, Адольф! — поддержали его несколько голосов.
— Тогда в Зиемелях? — сказал Закис. — Я тоже думаю, лучшего места для животноводческой фермы не найти.
— А кого там держать, на этой ферме? — закряхтел в среднем ряду Лиепинь. Он не подал заявления и на собрание пришел больше из любопытства. — Где скотину-то возьмете?
— Об этом не тревожься, сосед, найдется скотинка! — весело ответил Закис. — Это мы и будем сейчас решать.
Когда вопрос о ферме был решен, стали обсуждать, сколько бригад организовать и какие именно. В артель подали заявления тридцать восемь крестьян. Двадцать четыре хозяйства граничили друг с другом, образуя главный массив пахотной земли; остальные четырнадцать находились на другом берегу реки, и в земли их врезались клиньями и отдельными островами хозяйства кулаков и выжидающих. Мост же через реку был километра на три ниже по течению.
— Заречным, пожалуй, придется организовать отдельную бригаду, — сказал Закис. — А на нашем берегу следует две бригады создать — способнее хозяйствовать будет. Теперь такой вопрос: как нам получше распределить усадьбы по бригадам, чтобы и рабочих рук и тягла приходилось поровну на каждую?
Пришлось взяться за карандаш и бумагу. Руководители уезда тоже приняли участие в расчетах, и через час вопрос был разрешен, даже бригадиров успели выбрать.
— Остается еще один важный вопрос, — объявил Закис. — Надо твердо, раз навсегда решить, сколько скота и земли будем оставлять в личное пользование. Кто желает высказаться?
Крестьяне переглянулись. Одни шептались с женами, другие подталкивали соседей, чтобы те выступили, но никто не подымал руку. Наконец, попросил слова Заурис, крестьянин-середняк из зареченских. Лиепинь глаз с него не спускал: как-никак, свой брат, и по достатку и по интересам, только вот с заявлением поторопился.
— Парочку коровок и три-четыре пурвиеты земли, я думаю, надо людям оставить, — начал Заурис. — По крайней мере не придется надеяться на один общественный котел. У меня при усадьбе как раз подходящий клинышек…
— Ишь, какой умный! — громко крикнул из рядов Клуга — получивший после войны землю крестьянин, бывший гвардеец латышской дивизии; на груди у него красовался орден Красной Звезды и три медали. — Пару коровок и четыре пурвиеты, — повторил он. — А у самого только двое трудоспособных в семье… Тут хватит возни с приусадебным участком и со скотиной, а общественную землю пускай, значит, ангелы обрабатывают, так? Здорово получается!
— А ты что предлагаешь, товарищ Клуга? — спросил Закис.
— Достаточно одной коровы и теленка. А ведь, кроме того, будут и свинки, и овцы, птица в неограниченном числе, да еще и пчелы со всеми трутнями, — перечислял Клуга.
— Лучше без трутней, Клуга! — крикнул какой-то остряк. — Колхозным пчелам трутни не нужны.
— Так я же про индивидуальных пчел говорю, — отшутился в свою очередь Клуга. — А что касается приусадебных участков, так мне, например, и полгектара будет довольно. У кого семьи побольше, тем можно прикинуть еще соток десять. И прекратим разговор о четырех пурвиетах — иначе незачем было в колхоз идти. Пусть все остается по-старому и каждый корпит над своими пурвиетами.
— Правильно, Клуга! — закричали со всех сторон. — Нечего устраивать из колхоза вывеску для частной лавочки.
— А когда подойдет конец года, у таких двухкоровных да с четырьмя пурвиетами ни одного трудодня не будет. Не надо нам таких!
— Да я того и не думал, — оправдывался Заурис. Он почувствовал, что остался без поддержки; те, кто втайне были с ним заодно, скромно помалкивали.