Страница 8 из 15
Мы шли за странной процессией до самого лагеря. Женщины прошли мимо него, и даже головы никто не повернул… Нас встречали возбужденные и обеспокоенные ребята.
– Видел? – спросил Сергей. – Вот это демонстрация! Крестный ход. Надо же, одни старухи!
– Вы заметили Фросю? Заметили, да?.. Тоже с ними… – пробормотал Иван. – Идет как корова на бойню…
– Кажется, будет скандал, – тихо проронил Сергей, и я понял, что он на меня больше не сердится. – На тебя, Паша, станут писать жалобы. Так что готовься… Прав не прав, а жалобы будут. Экспедицию-то не отменишь, и раскопки тоже… Ты еще не знаешь, что такое жалобы!..
– Алена говорит, что у них все мужики погибли в войну.- Я был еще под впечатлением медленно бредущей процессии. Качались лунные тени, мелькали, проплывая мимо, закушенные губы и старушечьи платки.
– Да-а? – полувопросительно и удивленно сказал Бычихин. – Но при чем здесь курганы?.. Ты вот что, иди завтра в Ново-Еранское за председателем сельсовета. Иначе со старухами грехов не оберешься. Пусть он с ними разбирается…
– Надо глянуть, что они там делают, – безнадежно сказал я, понимая, что все это бесполезно, что надо в самом деле идти к Крапивину, тащить его сюда и требовать восстановления порядка.
Я отвечал за судьбу экспедиции, первой и в случае неудачи наверняка последней…
– Уверяю тебя, старик, ничего интересного. – Сергей взмахнул рукой и направился к палаткам. – И вообще не советую без местных властей что-то предпринимать. Мы не имеем таких полномочий. Особенно в такой щекотливой ситуации. Ты можешь оскорбить их религиозное чувство, и тогда на тебя уж точно придет «телега». Тем более что это жены погибших на фронте…
Я бы послушался его в другой раз. Сейчас же вместе с заботой о судьбе экспедиции меня тянуло к курганам чистое любопытство. В самом деле, что погнало женщин в поздний час, уставших после дневной работы, к могильнику железного века? Почему они все-таки против раскопок? И что за страшная судьба этих старых женщин, их деревни? Шесть похоронок в один день… Я знал, в Белоруссии есть такие села, где погибли не только мужчины, но и все жители. Здесь же, в глухом сибирском краю, за тысячи километров от фронта, трагедия Еранского вызывала во мне какой-то тревожный интерес. На Пискаревском кладбище плачут камни, в Белоруссии траурно гремят колокола Хатыни. Тут же стояла тишина.
Я шел осторожно, вглядываясь в расплывчатые следы на песчаной тропе, и недалеко от кургана увидел: пустая тележка стояла на обочине, а выпряженная лошадь спала стоя, причем так крепко, что не пошевелилась, когда я прошел у нее перед мордой.
А может быть, она тоже не замечала меня, как и еранские женщины…
Вокруг кургана чернел круг из человеческих фигур, стоящих на коленях. Женщины о чем-то тихо и неразборчиво переговаривались, кто-то ел, время от времени поднося темную руку ко рту. Их полушепот то шелестел, нарастая, будто они повторяли одни и те же слова, то звучал вразнобой, и тогда ясно слышались отдельные голоса и тревожный шум сосновых крон.
Легкий шепот среди женщин то смолкал, то усиливался, повинуясь току скорбных мыслей.
Я подошел к ним совсем близко. Они видели меня, но не обращали внимания. Среди них я узнал Фросю, стоящую на коленях возле древней старухи. Старуха сидела на подушке, вытянув тоненькие, как два прутика, ноги в разношенных пимах. На ее коленях на белом пятне тряпки лежало что-то съестное, потому что время от времени она поднимала кусок и подавала его Фросе. Та механически брала, глотала и надолго замирала. Чуть дальше Фроси, полуоборотом ко мне, стояла Анастасия Прокопьевна.
– …че не косить-то было – по сорока мужиков выходило, – говорила женщина, сидящая ко мне спиной, – кажный по ручке пройдет, и на корову сена. Помню, Алексей-то все передом ходил и литовка у него была – девятый номер. Ручку пройдет – дорога с избу шириной…
– Алексашка? – удивилась женщина слева. – Ну, не ври-ка ты, Груня. Твой Алексашка вечно то портянки перематывал, то пить бегал. Уж не говорила бы…
– Он ведь всегда бригадирил, когда леспромхозу косили, – возразила рассказчица. – Че я, не помню? Я ж у них на заломских лугах поварила и знаю…
– Помяни, Фросенька, помяни… – пролепетала старуха в пимах и сунула Фросе очередной кусок.
– Алексей-то бригадир, а передом ходил Еремка Мухачев,- твердо сказала Анастасия Прокопьевна. – Алешка на острове, когда для себя, хорошо косил.
– И косил! – отрезала Груня. – Один по тридцать возов ставил. Весь остров вымахивал. Придет домой, рубаху сменит – и айда назад… Рубахи-то его у меня лежа-ат. Прелые, руками не возьмешь. Так и берегу… Пахнут они Алексеем!
– А у меня от Гурьяна ничего не осталось, – вздохнула молчавшая до сих пор старуха, сидящая подле Анастасии Прокопьевны. – Все в войну сама поизносила. Думала, придет – новое заведем. Солдатская одежа крепкая, хватило бы пока-то…
– Авдей-то, Авдей чего вытворял! – неожиданно фальцетом пропела старуха в пимах. – Как выйдет с гармонью – по всей деревне слыхать. Девки-то так и егозили…
Другие женщины, по две, по три вели свои разговоры, смысла которых я уловить не мог. Часто повторялось имя Родион Тимофеевич или просто дед Родионька. «В ту зиму у деда Родионьки рука стала отниматься…», «Родиону Тимофеевичу камень новый привезли тогда, топоры править…»
– Разорят курганы-то, ироды, – вдруг услышал я чей-то низкий, властный голос, – им-то что, ездиют да зорят… Надо, бабы, в сельсовет идти.
– Ходи не ходи, – вздохнула Анастасия Прокопьевна, – все одно. У них бумага…
Женщина, что говорила об Алексее, оглянулась на меня и сдержанно проронила:
– Че стоишь-то как сирота? Иди, помяни наших, сядь-ко сюда…
Она чуть отодвинулась в сторону, уступая место рядом.
– Да не зови ты его, окаянного! – донесся тот самый властный голос. – Нехристи они, басурманы…
Я ощутил на себе взгляды женщин, и показалось, что меня будто просвечивают со всех сторон. Кто-то справа сунул мне в руку теплое, в битой скорлупе яйцо, кто-то подал крендель, обмазанный медом.
– Помяни, Фрося, помяни… – пиликала старушка в пимах.
– В сельсовете не помогут – выше пойдем, – донесся спокойный и рассудительный голос. – Бумага, так и управы на нее нету?
– Куда выше-то? – тоскливо спросила женщина, что рассказывала про Алексея. – Пропадет, все пропадет… И-их! Откуда нам помощи ждать? Кому какой интерес со старухами связываться? Мужики наши погибли…
– Не ной ты, Груня, без твоего нытья тошно, – оборвала ее Анастасия Прокопьевна, и женщины в круге притихли. – Они че же, не люди? Не поймут? С имя надо бы толковать, а не в сельсовете. Они ученые, грамотные… Был бы живой Родион Тимофеевич, он бы поговорил…
Я сидел, держа на ладонях яйцо и кренделек, не зная, что делать. Руки стали липкими от меда и пота.
– Поминай, поминай…
Я машинально откусил кренделька. Он был черствый и, рассыпавшись, забил мне рот. На мгновение я поймал взгляд Фроси. Она смотрела, как мне показалось, тоскливо и жалостно…
– Если у них бумага, то и дед Родионька бы не помог, – откликнулся суровый голос, – сядем вот тута как сидим и не позволим копать. Нас, старух, они не тронут. Я от возьму костыль да как пушкану!
– А ты, Тасенька, с Авдеюшкой-то моим в сеновал лазила! – громко сказала старуха, в пимах и тоненько то ли всхлипнула, то ли засмеялась. – Я же вас и чуть не споймала, окаянных! Слышу – шуршат тама, шебаршат, как мыши. Труха-то сыплется…
– Сиди ты, старая глухня! – оборвала ее женщина с властным голосом. – Ей про Фому, она про Ерему…
– Не с Еремой, а с Авдеюшкой, говорю! – возразила старушка. – Еремей-то ране всех ушел, на финскую…
– Сами не пустим, иродов! – вещала суровая женщина. – Нече тута копать. Нету здеся науки. Им надо, как люди жили, узнавать. А че узнаешь из могилок-то? Прах один тута, кости лежат! Мужиков кости!..
Я жевал, боясь перевести дыхание. За моей спиной кто-то стоял, переступая с ноги на ногу. Обернулся: в шаге от меня – Алена, за ней Шкуматов с Кареевым. На заднем плане маячило лицо Бычихина. Казалось, стоят здесь давно и уже устали стоять…