Страница 7 из 15
Конечно же, ответ надо искать у Овалова! Здесь кроется что-то связанное с местным обычаем или традицией. Овалов мимо такого пройти не мог и где-нибудь в дневнике обязательно отметил.
Как назло, попадались записи по ботанике и геологии. Наконец в середине тетради промелькнул любопытный факт, и я стал читать. Снова упоминался Фрол Трегубов.
«Вернулся я затемно, но в деревне почему-то не спали. В избах горел свет, слышались голоса, лаяли собаки. На крыльце дома, где я живу, вот уже второй месяц сидел мой защитник и покровитель Фрол. «Давно жду…» – сказал он, и, когда мы зашли в дом, я увидел, что Фрол чем-то озабочен и возбужден. Я спросил, что случилось. Фрол рассказал, что произошло за неделю моего отсутствия. Революция объявила борьбу с религией, и Фрол со своими активистами ходили по избам отбирать иконы. Сей акт продолжался два дня. Добровольно сдавшим выдавалась справка, что такой-то житель полностью освободился от религиозного дурмана и имеет право строить новую жизнь. Противившихся приравнивали к контре и не допускали к органам самоуправления. Всего икон в Еранском было изъято две подводы, которые затем вывезли на поскотину, изрубили и сожгли. Банда Филимонова, что встречалась мне в верховьях реки, уже прослышала об этом акте и теперь идет к Еранскому. Активистам роздано оружие, на чердаке сельского Совета стоит пулемет…
Ночью у реки началась перестрелка. Я вышел на улицу. Жаль было Фрола и его активистов, молодых, добрых ребят. Я знал, что такими силами с бандой Филимонова, собранной из остатков карательных отрядов, им не сладить. Фролу Трегубову придется уходить из Еранского, чтобы остаться живым. Но ?о, что я увидел на улицах села, меня поразило. Из изб выбегали мужики с ружьями и, одеваясь на ходу, бежали к реке. За ними, проклиная мужиков и Фрола, плотной гурьбой шли баск с вилами, косами и топорами, попутно лупили вязавшихся за ними ребятишек и ломали колья из заборов. Скоро пальба стихла, и Филимонов отступил…»
Далее, без перерыва, Овалов писал, что пахотной земли в Еранском всего-то сто пятнадцать десятин и земли те сплошь подзолы; родят плохо, и жители не в состоянии прокормиться своим хлебом. Многие хозяйства сеют только овес, покупая рожь и пшеницу в селе за двести верст.
Я читал все подряд, читал и пытался найти ответ на свои вопросы. Видимо, я увлекся, поскольку женский голос возле костра услышал неожиданно. Полагая, что вернулась Анастасия Прокопьевна, я выглянул из палатки и замер. У костра на корточках сидела Фрося и спокойно, по-хозяйски мыла посуду, бултыхая ее в ведре. Подол длинного сарафана был подогнут, на спине лежала аккуратная коса с синей лентой. Шкуматов сидел на пустом ящике по другую сторону костра и задумчиво курил.
– …На-кося, указчицы нашлись, – ругалась на кого-то Фрося. – Сами-то как соберутся да как станут языками чесать, кто с кем по сеновалам лазил – стыдобушка одна. А мине на все запрет делают. Шиш вот имя! Шиш! Грунька еще раз за волосья схватит – башку отрублю…
Она вдруг отряхнула руки и обхватила ладонями голову. Шкуматов насторожился.
– Ой, головонька моя зябнет, зя-ябнет, – пропела Фрося. – Летом-то ниче, а зимой навяжу-навяжу платков – все мерзнет… Хорошо на ружболванку который год планов не дают, уморилась я на ней…
– На кого? – подозрительно спросил Шкуматов.
– На ружболванку! – засмеялась Фрося и зябко передернула плечами. – Ох как намерзнисся! Одежа от льду трешшит. Тетка Марья говорит, давай сначала комля таскать – вершинки полегше потом. А комлей как натаскаисся, так и вершинки тяжелей делаются… Березняк-то мы за три зимы чуть не весь и повыпластали, все мало. Начальство приедет, говорит, давай, бабы-стахановцы, план! Ружья надо делать – Гитлера бить. Береза наша эко крепкая была! Колешь-колешь – руки отмотаешь… До войны-то мы гулять в березняк ходили, Гриша на гармошке ох как шпарил! Плясали – до сих пор в глазах бе-еленько от березок…
Фрося вскочила и неуклюже покружилась, путаясь в подоле сарафана.
Шкуматов настороженно молчал, уставившись на Фросю.
– А придет Гриша, и поплясать негде, – сказала она, присаживаясь к ведру с водой. – Тама по вырубкам осинник так и прет, так и прет… Подальше-то от деревни осталось маленько, да березы эти ста-арые… Пойдешь со мной – покажу! – Фрося кокетливо улыбнулась и прищурилась. – Тама кукушкины слезки цветут – краси-иво!
Иван поерзал на ящике и отодвинулся подальше от костра. – Или боишься, фронтовичок? – озорно смеялась она. – Гитлера бил, а девки напужался?
– Никого я не бил, – рассердился Шкуматов, – чего ты придумала? Война давно кончилась.
– Как же? – встрепенулась Фрося, оборвав смех. – Где ж Григорий-то?.. Не-е-ет, не обманывай меня! – Она погрозила пальцем. – Думаешь, я дурочка? Мне и в военкомате сказывали…
– Обманывают тебя в военкомате, – отрезал Шкуматов. – А ты веришь… Сама подумай: тридцать лет прошло!
Я растерялся. Нужно было сейчас остановить его, оборвать, не дать ему договорить! Пусть Фрося думает, что не кончилась война, пусть ждет своего Гришу и пусть проживет так весь остаток жизни…
– Неужели тебе до сих пор никто не объяснил? – возмущался Иван. – Ну люди! Так запомни: война давно кончилась, фашистов разбили, мир давным-давно. В космос уже летают! А твоего Гришу, видимо, того…
– Стой! – закричал я. – Замолчи!
– Погоди, погоди, – спохватилась Фрося и неожиданно толкнула меня, – ты не лезь, я не с тобой разговаривала. Говори, говори, миленький. – Она поймала Шкуматова за рукав. – Ты его видал?.. Ты чего сказал – его убили?..
– Может, и убили… – глянув на меня исподлобья, проронил Иван. – Откуда я знаю?
– Не-ет, Гришу не убили!.. – отступая и улыбаясь, проговорила Фрося. – Как же его убьют, коли он от смерти заговоренный? Не-ет… Тута другое. Подозренье у меня есть. Он, поди, кралю там себе завел, фронтовую. Он же вон какой пригожий, и медалька есть. На такого любая клюнет и присушит… Знобко мне, ой, знобко…
Она ссутулилась и медленно пошла, цепляясь подолом сарафана за багульник.
Весь вечер мы ждали Алену. Ждали тайно друг от друга, по очереди выходили на тропу и прислушивались к звукам, доносившимся из Еранского. Там изредка протяжно мычали коровы, взлаивали собаки, скрипел колодезный журавль.
Когда я в очередной раз вышел на тропу, за моей спиной неслышно появился Шкуматов.
– Давайте схожу, – шепотом предложил он. – Тихо проберусь, собака не тявкнет. Умею.
– Сам пойду, – так же тихо сказал я. – Сидите в лагере.
Позади осталась сосновая грива, белесое под луной озеро, а я все шел, осторожно ступая в мягкий песок тропы и из-за каждого поворота ждал Алену. Наконец впереди послышался легкий шорох: кто-то шел, забредая по песку. Я попятился назад. По тропе, одна за одной, шли темные фигуры. Брели медленно, устало, будто перед этим прошагали не один километр. Позади тащилась лошадь, запряженная в маленькую ручную тележку, на которой сидели две старухи, прислонившись спина к спине и покачиваясь.
На некотором расстоянии от повозки одиноко шла Алена…
Я выскочил на тропу и кинулся к ней навстречу.
– Ничего не понимаю… – говорила Алена, держась за мою руку. – Пришли с покоса и засобирались куда-то. Я хожу между ними, а они меня будто не видят… На улицу вышли, старух этих вынесли и на тележку… Узелки в руках, черные платки… Я поняла, что в сегодняшний день во время войны в деревню сразу шесть похоронок пришло. А еще, в Еранское ни один солдат не вернулся после войны. Погибли все… Какой ужас, правда?
Рука Алены подрагивала и леденила мое запястье. Дрожь ее, как ток, передавалась мне. По спине бегали мурашки, почему-то хотелось оглядываться. На одном из поворотов тропы среди этой жутковатой процессии я увидел Фросю. Она шла, как и все, скорбно и устало, и только яркий цветастый сарафан выделял ее среди темной одежды других.
– Они на покосе задержались, – продолжала Алена, – оттого и пошли ночью… Сегодня они уже не кричали, молчат все… Там одна женщина, она сюда к вам приходила, Анастасия Прокопьевна… Я ее потом разговорю, она добрая. А Фрося плакала сегодня. Я думала, она смеется – тихонечко подошла, а она плачет…