Страница 3 из 104
Об этом не думал профессор Преображенский. Его заботой была наука, а не интересы человечества. Это их объединяет — профессора, которым движет эгоизм его научного разума, и Шарикова, бывшего пса, которым движет эгоизм его собачьего сердца. Собачье сердце в союзе с человеческим разумом — главная угроза нашего времени, поэтому повесть, рожденная в начале века, стала современной в его конце, размороженная спустя шестьдесят с лишним лет — подобно Присыпкину из пьесы Маяковского (возникшей не без влияния замороженного «Собачьего сердца»).
Но самое-то главное, что бюрократической системе наука профессора не нужна. Ей ничего не стоит кого угодно назначить человеком. Любое ничтожество и даже просто пустое место — взять и назначить человеком. Ну, естественно, оформив это соответствующим образом и отразив, как положено, в документах.
«Дяденька, — спрашивает старого солдата молодой солдат, — а кто у нас император?» — «Павел Петрович, дура», — ответил испуганно старик. «А ты его видел?» — «Видел… А ты почто спрашиваешь?»… — «А я не знаю… говорят, говорят: император, а кто такой — неизвестно. Может, только говорят…»
Парадокс заключается в том, что императора действительно могло и не быть, но при такой системе ничего бы не изменилось. Там, где правит бумажка, человек уже не имеет значения. Вот поручик Синюхаев живет, а что толку? В бумажке написано, что он мертвый, и все почитают его за мертвого. Подпоручик Киже вообще не существует, но в бумажке написано, что существует, — и он живет. И продвигается по службе. И дети у него рождаются.
«От шлагбаума к шлагбауму, от поста к крепости, они шли прямо и с опаскою посматривали на важное пространство между ними».
Так вели в Сибирь конвойные несуществующего подпоручика Киже.
Вскоре его, однако, вернули из Сибири, произвели в поручики, женили, и в положенный срок у него родился ребенок, «по слухам, похожий на отца».
Он стал любимцем императора, дослужился до звания генерала, поскольку никаких проступков не совершал. В бюрократическом государстве отсутствие проступков важнее наличия поступков.
А поручик Синюхаев, вычеркнутый из живых, пришел в другой город к своему отцу — лекарю. Отец не удивился, услышав от сына, что он не живой, а поместил его в госпиталь, повесив табличку над кроватью: «Случайная смерть».
При строе, который создан для счастья бумажки, счастлива только бумажка и те, кто существуют при ней. Служат ей, трудятся ради ее, бумажкина, благополучия. Тех же, которые существуют ей попреки, можно совсем не считать или почитать мертвыми. И уничтожать их — для приведения в соответствие жизни с бумажкой.
Так что же, дяденька, кто у нас император? Павел или этот, при котором жил автор повести? И о ком это написал Юрий Тынянов в повести «Подпоручик Киже»: «И когда великий гнев становился великим страхом, начинала работать канцелярия криминальных дел…»?
Платонову было несмешно. При его жизни тоже работала канцелярия криминальных дел, превращая Россию крестьянскую в Россию бюрократическую, которая сеет бумажки и собирает бумажный урожай, добавляя всеобщего счастья и процветания — на бумаге.
Россия была на пути от самодержавия к единовластию. Она как раз прошла половину пути.
Это был 1927 год. Год рождения «Подпоручика Киже» — повести, в которой каждый приказ чудесным образом преображал жизнь, даже если его и не исполняли. И год рождения платоновского «Города Градова», в котором мыслят неграмотность и темнота, «безропотно и единогласно принимая резолюции по мировым вопросам».
Героев в городе нет. «…Их перевела точная законность и надлежащие мероприятия».
Разве это смешно? Смеяться над «Городом Градовом» можно лишь тогда, когда живешь в другом городе, а еще лучше — в другом времени. А в городе Градове вы не смеетесь, вы все делаете всерьез. Всерьез мечтаете о покорении природы, которая, по вашему мнению, худший враг порядка и гармонии, и прикидываете, какие бы карательные меры к ней применить. Драть растения за недород? Нет, не просто пороть, а как-нибудь похитрей, химическим способом.
Это от вековой темноты все наши надежды на химический способ. Со стороны, возможно, смешно, а внутри смеяться не хочется. Хотя никто вам смеяться не запретит, вы сможете петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда. Как дети — но непременно среди упорной борьбы и труда.
Есть категория людей, которых Салтыков-Щедрин называл государственными младенцами. Государственный младенец, по его определению, «не живет и не действует в реальном значении этих слов, а все около чего-то вертится… около чего-то такого, что с ним, государственным младенцем, не имеет ничего общего». Щедринский государственный младенец «даже в преклонных летах не может вырасти в меру человека», а у Платонова он вырос в «государственного жителя» (рассказ «Государственный житель»).
Если вы государственный житель, у вас на первом месте будут государственные дела, а свои собственные будут на последнем месте («надо населению сказать, чтоб оно тише существовало, а то государство лопнет от его потребностей»). И радуетесь вы исключительно государственным делам: и тому, что платформы с грузом прибыли на вокзал, и тому, что они дальше отправились по назначению. Вы радуетесь, глядя, что девочка тянет козла на веревке, и при этом мыслите по-государственному: «Пускай и козел будет… Его можно числить младшим бычком».
Радость ваша основана на твердой вере, что в государстве «справедливость происходит автоматически». Но если государство зазевается, вы и сами сумеете справедливость произвести, — к примеру, насмерть будете давить червяка: «Пусть он теперь живет в вечности, а не в истории человечества, здесь и так тесно». Это обозначение природы как истории человечества вполне соответствует градовскому намерению карать ее за недород.
Так постепенно государственные младенцы выросли в государственных жителей и принялись наводить на земле порядок. Например, для государства большое неудобство, что люди все такие разные. Их, людей, много, а государство одно. Поэтому лучше, когда не государство равняется на людей, а, наоборот, люди равняются на государство, постепенно привыкая «к однообразному пониманию обычных вещей». И тогда они смогут спокойно радоваться всему, что будет происходить о государстве. И химизации, и коллективизации, и всем процессам, происходящим в стране, — от чисто производственных до более чем судебных. И затоплению суши радоваться, и осушению рек, и всем победам над поражениями, равно как и поражениям над победами — радоваться всему, что происходит в государстве.
И ничего, что они, как платоновский государственный житель, будут всю жизнь завтракать остатками ужина и ужинать остатками завтрака, — это нисколько но омрачит их радость, потому что они верят, младенчески верят, что «деловая официальная бумага» в конце концов проест и проконтролирует «людей настолько, что, будучи по существу порочными, они станут нравственными».
В таких условиях Платонов не мог ни радоваться, ни смеяться. Но получалось смешно. «Создана была особая комиссия по набору техников. Но она ни одного техника не приняла, так как оказалось, чтоб построить деревенский колодезь, техник должен был знать всего Карла Маркса».
Между благородным жуликом Джеффом Питерсом, о котором поведал в своих рассказах О'Генри, и не менее благородным жуликом Остапом Бендером стоит тоже благородный, правда, не жулик, а откровенный налетчик Беня Крик, родом с Молдаванки, расположенной, кстати, не где-то в Молдавии, а непосредственно в городе Одессе.
У Джеффа Питерса и Остапа Бендера были сотни способов изъятия денег у населения, у Бени Крика благородный способ был, в сущности, один: «Многоуважаемый Рувим Осипович! Будьте настолько любезны положить к субботе под бочку с дождевой водой…», «Мосье Эйхбаум, положите, прошу вас… Если вы этого не сделаете, так вас ждет такое, что это не слыхано… С почтением Беня Король».