Человек звезды

Из соседней улицы появилась погребальная процессия, состоящая из красных человечков, которые быстро двигались, неся на головах открытый гроб, и в нем лежала длинная мокрая рыба с остеклянелыми черно-золотыми глазами.

Все это было странно, но не пугало Веру, а делало прогулку увлекательной. Навстречу показался человек, моментально узнаваемый, с прыгающей походкой, характерным подергиванием щек, с большой головой, непрочно держащейся на маленьком слабом теле. Конечно же, это был Президент России. Увидев Веру, он мило ей улыбнулся и спросил:

— А знаете ли, барышня, чем отличаются понятия «слобода» и «свобода»? Не знаете? Так я вам скажу. «Свобода» лучше, чем «слобода», — и грациозно стряхнув с рукава комочек творога, Президент прошел мимо.

Вера вышла на площадь, и увидела эстраду, украшенную флагами, скопленье зрителей. Услышала музыку, от которой сладко дрогнуло сердце, восхищенно раскрылись глаза. Это был ее любимый мюзикл, в котором она танцевала главную роль. Музыкальный спектакль о сильных прекрасных людях, штурмующих на краснозвездных самолетах небо Арктики, совершающих отважные подвиги ради любимой страны.

Вера очарованно остановилась, ее легкое тело откликалось на музыку счастливым трепетом, готовностью полететь, закружиться.

Перед ней предстал человек, держа под мышкой свернутый рулон. Полный, с редеющими волосами, изумленными глазами, он воскликнул:

— Боже мой! Не может быть! Знаменитая танцовщица Вера Молодеева! Я был на вашем дебюте! Я храню афишу с вашим портретом! Вот она! — человек развернул рулон, и Вера увидела себя, из того счастливого времени, когда глаза ее сияли обожанием и любовью, когда ее черные стеклянные волосы были полны таинственного свечения, когда ее плечи, руки, тонкие пальцы струились в потоке музыки. Вера с восхищением смотрела на афишу, и ей хотелось поцеловать свое собственное пленительнее изображение.

— Простите, я не представился. Я Маерс. Я главный продюсер мюзикла. Вас послал ко мне сам Господь. У нас вышла из строя прима. Некому танцевать главную партию. Идемте на сцену. Я объявлю ваш выход!

— Но как же так, — сопротивлялась Вера, — я давно не танцевала. Забыла партию. У меня нет платья. Я не готова.

— Вы абсолютно готовы. Вы очаровательны. Вы богиня. Вас послала сама судьба.

Маерс увлек Веру на эстраду, где исполнялась песня летчиков, перед тем, как самолеты взмоют в небо. Самолет с красными звездами на крыльях стоял на сцене, и в кабине сидел пилот в комбинезоне и шлеме, и это был Андрей, ее любимый, ее суженый. Он был жив, и все ужасное, что случилось, было наваждением, и они снова вместе. Их прогулки по теплой ночной Москве, золотые кораблики на реке, и та бесконечная жаркая ночь, когда его любимые глаза смотрели на нее счастливо и жадно.

Вера сбросила туфли, упруго поднялась на носках, как ныряльщица перед прыжком, и, вздохнув глубоко, нырнула в божественную музыку, в плещущее лазурное море своей любви.

Она танцевала легко и чудесно, перелетала по сцене, в прыжках замирала в воздухе, словно обретала невесомость, кружилась, превращая пышные волосы и разноцветное платье в бурный вихрь. Она знала, что танцует великолепно, что она прекрасна, что зрители с обожанием смотрят на нее, а Андрей восхищенно сияет глазами, и в его любимых глазах отражается разноцветный вихрь ее танца.

Он выпрыгнул из кабины и поймал ее в свои объятия. Закружил и подбросил, и она полетела с легкими взмахами рук, и он догнал ее в воздухе, и они парили над городом, как две влюбленные птицы, — над золотыми куполами, зелеными купами, сверкающей синей рекой. Опустились на сцену, и он положил ее на свою сильную руку, наклонился прекрасным лицом, на котором страстно и пламенно сияли влюбленные глаза. И она, повинуясь его властному обожающему взгляду, танцевала, слыша, как в танец вплетаются все светлые лучистые стихии мира, и музыка, звучащая на сцене, сливается с музыкой солнца, звезд, всего ликующего мироздания.

Кто-то из зрителей кричал: «Браво!» Кто-то бросил на сцену букет алых роз. Закрыв глаза, улыбаясь, она кинулась в объятия Андрея, чувствуя, как он сильным взмахом раскрутил ее и держит за талию. А когда открыла глаза, вместо Андрея рядом с ней был черный танцор в трико, которое переливалось как металлическая чешуя. Могучие мускулы перекатывались под тканью, сквозь прорези маски смотрели жуткие огненные глаза.

Верка вскрикнула, хотела бежать, но черный танцор приказал: «Танцуй!» Вел ее по сцене, больно сжимая талию, ломая руки, скручивая в колесо. Андрей в комбинезоне лежал на сцене с пробитой головой. Тут же валялся растоптанный букет роз, а в толпу зрителей врывались гибкие и цепкие, как черти, люди в масках. Стреляли из автоматов. Вера ужаснулась, истошно закричала. Ей в душу хлынула страшная тьма. На голову пролилась черная магма. И она, лишаясь рассудка, с уродливой гримасой ужаса, кинулась со сцены. Черный танцор рванул ее платье, и Вера, оставляя в его кулаке шелковый клок, кинулась босая со сцены. С непрерывным воплем бежала по улице. Ей вслед со сцены смеялся Маерс, стягивая с головы черный чехол. Отер обрывком шелка потную шею и кинул тряпку на сцену.

Глава двадцать шестая

Маерс шел по улицам, наблюдая, как празднество разрастается, расцветает, собирает у многочисленных эстрад и трибун все больше народу. От каждой поющей эстрады, каждого дансинга, каждой трибуны, с которой выступали поэты, музыканты, певцы, поднималась мгла. Сумрак над городом становился все непрозрачней и пепельней, солнцу все трудней было пробивать покров мглы, и среди бела дня царил сумрак. В этом сумраке метались лазерные лучи, чертили на мглистом небе яркие письмена. Мелькнул ритуальный стих, сопровождавший человеческие жертвоприношения у древних ацтеков. Просверкала строка из «Майн кампф». Запечатлелся огненный абзац из Беловежского соглашения. Запылали строки из маркиза Де Сада. Слова Маяковского: «Я люблю смотреть, как умирают дети».

Маерс наблюдал концентрацию тьмы, делал пробы, направляя в меркнущее небо стихотворные строки русских поэтов, описывающие нежность и возвышенность чувств. Пушкинская строка «Сияет средь минутных роз неувядаемая роза» пробила пепельный купол и, слегка потемнев, как окисленное серебро, умчалась в мироздание. Но строфа Ахматовой «И слава лебедью плыла сквозь золотистый дым. А ты, любовь, всегда была отчаяньем моим», — эта строфа окуталась пламенем и, как белая птица с опаленными крыльями, упала в реку.

«Вот так же, — подумал Маерс, — должны сгореть в слоях зла космические корабли, летящие из созвездия Льва».

По улице двигалось шумное шествие. Это был гей-парад, в котором участвовала российская и мировая элита. Все они были в экзотических одеждах характерного голубого цвета. Впереди шагал сэр Элтон Джон с рыжими крашеными волосами, морщинистым, мокрым от сладострастия лицом. Он обнимал огромного фиолетового негра, у которого в голубых трико творилось что-то невероятное. За ним следовали мэры европейских столиц, поигрывая бедрами, красили на ходу губы, позволяли мускулистым охранникам шлепать себя по ягодицам. Звезды Голливуда мужского пола составляли живописные брачные пары, многие из которых целовались и нежничали. Россия была представлена несколькими узнаваемыми министрами и вице-премьерами, ведущими телеканалов, одним генералом, множеством шумных журналистов и эстрадных певцов, депутатами Государственной думы и Общественной палаты. Среди процессии выделялась инвалидная коляска, в которой восседала полуголая примадонна с распухшими склеротическими ногами и прелестным лицом девственницы. Коляску толкали два ее мужа, кумиры эстрады, которые женились на певице, чтобы в ее отсутствие встречаться в спальне. Певица, сделавшая недавно тридцатую по счету подтяжку, боясь за судьбу швов, оскалила в улыбке рот и уже не смыкала губ. Процессию замыкал уроженец Тверской губернии, безземельный крестьянин, который в телепередаче «Прямой эфир» горестно заметил: «А меня все в зад гребут».