Человек звезды

— А маму могут привезти? — спросил мальчик с родимым пятном на щеке.

— Рисуйте. Люди с голубой звезды увидят рисунки и узнают о ваших желаниях, — сказал Садовников, не умея скрыть своей печали и нежности. Он обходил столы. Одному подвинул лежащий косо альбом. Другой поправил неверно сжатый фломастер. Мальчик Сережа с бледным лицом, на котором задумчиво смотрели большие серые глаза, не решался взять карандаш. На его голове топорщился хохолок. Проходя мимо, Садовников наклонился и осторожно подул ему на темя, отчего хохолок встрепенулся.

Дети рисовали. Садовников подошел к Вере:

— Теперь я им не нужен. Все, что они нарисуют, будет прекрасно. Мы вернемся к ним через час.

Они вышли в коридор, где было пусто, и в солнечном блеклом солнце раздавалась музыка аккордеона. Заглянули в класс, где шло обучение танцам. На стуле сидел музыкант с лысой головой и острой седой бородкой и лихо, наклоняя голову к перламутровым кнопкам и клавишам, раздвигал меха, как делал это лет тридцать назад, встряхивая кудрями в каком-нибудь сельском клубе, влюбляя в себя деревенских красавиц.

Несколько девочек неловко копировали преподавательницу, грузную девушку, которая танцевала, взмахивая руками и притоптывая ногами, как это делают на дискотеках, где в тесноте только и можно что прыгать на месте, поигрывая бедрами и крутя головой. Полная девочка старательно ей подражала, но у нее не получалось, и преподавательница ей выговаривала:

— Два притопа, три прихлопа!.. Скок, скок!.. Веселей!.. Головой бодай, а ногой брыкай!..

Музыкант недовольно хмурился. Преподавательница сердилась. А девочка чуть не плакала. Садовников видел, как волнуется Вера, как сжимаются ее хрупкие пальцы, и она поднимается на цыпочки, словно птица, готовая вспорхнуть. Внезапно сбросила свои замшевые туфли. Шагнула из коридора в класс. Толкнулась босыми ногами и полетела, едва касаясь пола, совершая восхитительные круговые движения руками. Поднялась на гибкий носок, ведя вокруг приподнятой, прямой, как стрела, ногой. Снова взлетела, и казалось, утратила вес, секунду парила в воздухе, а потом приземлилась, сгибая колени, грациозно поводя рукой, и ее черные волосы, упав из-под косынки, прошли круговой волной и легли на плечи.

— Как замечательно! — директриса Анна Лаврентьевна стояла в дверях и хлопала. — Какая замечательная у вас помощница, Антон Тимофеевич. Может, она придет к нам учить детей бальным танцам? И тебе, Клава, работа найдется, — обратилась она к девушке-преподавательнице, видя, как та ревнует.

Вера и Садовников покинули класс, и он спросил:

— Вы прекрасно танцуете. Откуда у вас это уменье?

— Я танцовщица, — ответила Вера, опустив розовое от смущенья лицо, поправляя на ходу свои замшевые туфли.

Они вернулись к художникам, которые завершали свои рисунки. И все они восхищали Садовникова. Детское восприятие, прозрачное и чистое, как стекло, пропускало сквозь себя цвета радуги, прекрасные и наивные образы, сказочные видения мира. Синяя звезда, о которой поведал Садовников, на одном рисунке напоминала лучистую голубую астру. На другом — драгоценный, с переливами, кристалл. На третьем — чудесную синюю бабочку. На четвертом — комету с двумя пушистыми золотыми хвостами. Космические корабли были подобны летающим ладьям, огромным крылатым орлам, самолетам с птичьими крыльями. И несли они с голубой звезды в земной сиротский приют дары благородных и щедрых людей, которые умели угадывать сокровенные мечты и мысли других людей и одаривали их своими волшебными подарками.

На звездолете во всей красе стояла новогодняя елка, увешанная шарами, конфетами, разноцветными лампадами, среди которых улыбалась Снегурочка в серебряном одеянии. На другом корабле летела кукла с широкими голубыми глазами, в бальном платье, в ожерельях и бантах, та, что выставлена на витрине супермаркета, мерцая в свете рекламы. На третьем звездолете, в красном платье, распустив волосы, великолепная, на высоких каблуках, стояла женщина, которая летела к своей дочке, неся в руках букет маков. Были космические корабли с пассажирами в виде кошек, лошадок. На одном размещался стол с вазами и блюдами, на которых сияли арбузы, дыни, виноградные гроздья и еще какие-то неведомые плоды, созревающие на других планетах. Один рисунок поразил Садовникова больше остальных. Его нарисовал мальчик Сережа с хохолком, на который нежно дунул Садовников.

В небесах, озаренный лучами синей звезды, летел остров. На острове сиял храм с золотыми куполами, волшебными узорами и колоколами. Росли сказочные деревья, на которых сидели чудесные птицы. Под деревьями стояли люди, которые смотрели на птиц, говоря с ними на одном языке. Другие люди били в колокола. Третьи опустились на колени. И у всех вокруг голов золотилось сияние.

— Это что, Сережа? — спросил Садовников.

— Это рай.

— Откуда ты узнал о рае?

— Это вы рассказали. Люди, о которых вы рассказали, могут жить только в раю.

Садовников был взволнован. Не касаясь листа бумаги, провел над ним ладонью. И все краски налились пылающими цветами. Золото куполов и нимбов стало лучисто сверкать. Зелень деревьев стала изумрудной и сочной. Птицы засияли, как радуги. А голубая звезда обрела ту волшебную синеву, какая бывает в вершинах мартовских берез.

Перед тем, как выйти из класса, Садовников оглянулся. Вокруг детской головы с хохолком, едва заметное, струилось сияние.

Они вернулись домой, когда еще было светло, и вечернее летнее солнце сквозь пыльные стекла освещало утлую комнату, верстак, воздевшего меч Николу. Садовников испытывал неловкость, оказавшись с Верой вдвоем. Не знал, чем ее занять. Не решался в ее присутствии предаться своему излюбленному занятию, — путешествию в ноосферу, где перелетал из одной эры в другую, читая глиняные таблички Хаммурапи, арамейские тексты времен царя Ирода, надписи на античных алтарях в Микенах, берестяные грамоты, найденные в новгородских посадах.

— Вы не обидитесь, если я обращусь к вам с просьбой? — спросила она.

— О чем вы просите?

— Позвольте мне вымыть окна? Сразу станет светлее.

— Конечно, — согласился он. И вдруг испытал растерянность и смятение. Как волнистое отражение на бегущей воде, промелькнуло родное лицо жены. И он не знал, нарушает ли он тайную заповедь, которую дал после ее кончины. Не является ли появление в доме этой молодой женщины отрешением от обета, которому был верен долгие годы. Угодно ли жене это появление, и не страдает ли ее душа, видя, как рядом с ним колышется шелковое разноцветное платье, плещется черная волна волос.

Вера, между тем, переоделась в поношенную блузу и брюки. Отыскала пластмассовое ведро, какие-то драные рубахи, хозяйственное мыло. Переставила Николу с подоконника на верстак, и Садовникову показалось комичным, как перенес деревянный угодник это перемещение по воздуху. Вера мыла окна, терла их мылом. А Садовников пошел в коморку, лег на спальный мешок и, продолжая чувствовать неясную вину и тревогу, превратился в сгусток света, пролетая сквозь сверкающие, словно люстры, миры. Очутился в иранских предгорьях, в горячих горчичных холмах, где в бесцветном пылающем небе высились колонны и статуи Персеполиса, святилища царя Дария. Там Садовникова интересовал каменный барельеф, символизирующий приход весны.

Могучий лев — символ весны и света падал на спину овна — уходящей темной зимы, ломая хребет беспомощному рогатому зверю. Тяжелая львиная грива, божественный лик с человеческими очами, когтистые трепетные лапы, пластичный изгиб спины. Садовников гладил каменные мышцы, расчесывал пышную гриву, прикасался к упругой спине, восхищаясь окаменелым мгновением, которое вот-вот превратится в вихрь, радостный рев, хруст ломаемых костей. Весна являла себя в образе неодолимой силы, победной бури, царственного ликования.

Этот арийский лев был повторен славянским камнетесом, украсившим львиными головами белокаменные стены владимирских соборов. А также русским гончаром, поместившим изразцовые львиные лики под куполом Новоиерусалимского храма. Садовников, затаив дыхание, созерцал белоснежную стену со звериными головами, источавшую сияние. Не мог отвести глаз от золотистых, покрытых глазурью, улыбающихся керамических львов. Все это были образы божественной власти, царственной силы, вечной жизни, одолевающей смерть. И в подтверждение этого ноосфера послала ему певучую гумилевскую строфу: