Страница 8 из 24
— Кто следующий? — воззвал прокурор Грустинов, чиркая в блокноте маленькой золотой ручкой. — Даешь предания!
Следующим был министр экономики и развития Круцефикс. Небольшой, с неуверенными жестами, волосяным комочком бородки, волнистой шелковой шевелюрой, он отличался болезненной женственностью, которая проявлялась в странном жеманстве, с каким он поглядывал на свою тарелку. На тарелке красовался выпученный запеченный кабаний глаз — желтоватый белок, черный зрак, окруженный белесыми человеческими ресницами. Круцефикс прилаживался ножичком норовя отрезать кусок глаза. Не решался, бессильно опускал руки.
— Предание, как оно бытует в окрестных деревнях, следующее. Петр Первый проезжал в карете мимо сего дуба. Залюбовался на могучее дерево и воскликнул: «Срубить его на постройку российского флота, коим будем теснить шведа на Балтике!» А из дупла голос: «Не руби, царь, заветное дерево. Где же нам тогда хороводы водить?» Царь заглянул в дупло, а там сидит пастушка, красная девица, ох как собой хороша. Царь ценил красоту, тут же красавицу на траве под дубом оприходовал. Пастушка через положенное время родила сына, которому царь дал имя — Дубровский и произвел во дворяне. Быть может, герой пушкинской повести — прямой царский потомок? — Круцефикс болезненно улыбался, оглядывая товарищей… Снова взял ножик, зажмурившись, разрезал надвое кабаний глаз, и тот распался, как крутое яйцо.
— Отличное предание. — Прокурор колыхал розовым жиром щек, делал пометки в блокноте. — Следующий!
Был черед говорить телевизионному магнату Попичу. Маленький, большеголовый и нервный, он во всем усматривал тайный подвох. Это делало его надменным, заставляло держать голову с хохолком высоко поднятой, произносить слова с пренебрежением к собеседнику. Высоко поднятыми были и его каблуки, что придавало некоторую неустойчивость походке, а значит, и характеру, подверженному вспышкам неоправданного раздражения. Он отложил нож, которым резал изогнутый кабаний язык, похожий на ятаган. Язык был шершавый, с желобом, в котором, казалось, еле держался предсмертный звериный рык.
— Предание? Вечно ты со своими прокурорскими выдумками! Ну хорошо, слушайте. Ехала Екатерина Великая из Петербурга в Крым. Проезжала мимо дуба, и напала на нее похоть. А она, надо вам сказать, не умела ждать. Если приспичит, подавай мужика. Потемкина не было рядом, он вперед ускакал строить вдоль дороги деревни. Разумовский ждал ее в Запорожской Сечи с казаками. А был только кучер кареты. Она говорит ему: «Давай развязывай кушак, иди ко мне в карету». — «Барыня императрица, нездоров я. С утра карету поднимал, кила выпала». — «Ступай, говорю, а не то велю в Сибирь сослать». Нечего делать, кучер вошел к ней в карету, и она так разохотилась, что пошли они по третьему и по четвертому кругу, покуда кучер не помер. Императрица привела кринолин в порядок и сказала: «Дал дуба». С тех пор это крылатое выражение привилось в народе.
— Ну ты даешь, Попич, — хохотал прокурор, водя золотой ручечкой. — Ну-ка давайте дальше по кругу!
На приглашение откликнулся министр обороны Дезодорантов, щегольского вида, с бровями вразлет, с легкой асимметрией аристократического лица. Одна рука у него была короче другой, талию стягивал корсет, рядом стояла тросточка — спутник хромоты. Баловень успеха, сластена, искусный танцор и ценитель классической музыки, он всегда во время артиллерийских стрельб затыкал уши разноцветной ваткой, чтобы не повредить чуткий к бельканто слух. Сейчас он исследовал огромный, белесого цвета кабаний семенник, лежащий перед ним на тарелке. Гурман и эстет, он не торопился разрушать ножом уникальное произведение природы.
— Предание, мои друзья, таково, — с легким грассе произнес он. — Стало быть, наш великий поэт Александр Сергеевич Пушкин прогуливался в дубраве, сочиняя очередную из своих изумительных сказок. Приближаясь к дубу, он заметил дремлющую под ним барышню-крестьянку. Дивной красоты молодые, дышащие во сне ланиты. На целомудренной вые золотая цепочка. Поэт был по-африкански горяч. Осторожно снял с барышни золотую цепочку, повесил на сучок. Желая разбудить красавицу, тихо мяукнул. На его неясное «мяу» барышня откликнулась своим. Поэт овладел ею во сне. Вот так в «Руслане и Людмиле» появилась в зашифрованном виде эта любовная история: «Дуб зеленый, златая цепь на дубе том, и днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом…» — Дезодорантов мило улыбнулся и погрузил нож в перевитый жилами семенник.
— Ну ладно, теперь моя очередь. — Прокурор Грустинов отложил золотую ручку, воззрился на тарелку, где в черной крови круглилось огромное, как валун, кабанье сердце. В нем запеклась рваная рана — след тесака, прервавшего звериную жизнь. — Значит, так. Один деревенский силач по имени Иван, лежа под дубом, поднял на своем члене двухпудовую гирю. Это и был русский богатырь Иван Поддубный. — Прокурор захохотал, схватил кабанье сердце крепкими пальцами и стал поедать, роняя на тарелку кровяные капли.
Есаул слушал их дурацкие речи, простительные после недельных трудов, когда они стоически и верно несли непосильный груз государства, в служении которому поклялись. Им доверил свою тайную мечту о возрождении великой России Президент Парфирий. Наполнил их жизни грандиозными деяниями, смертельным риском. Возвысил над алчной и бездарной толпой чиновников, поручив «государево дело». Вероломно бросил среди незавершенных начинаний. Есаул, охваченный смятением, старался отыскать одно-единственное, среди множества ложных, решение, которое положит предел предательству. Выстраивал одну за другой великолепные конструкции, сияющие небоскребы, отточенные филигранные башни. Но прилетал очередной «боинг», протыкал драгоценный кристалл, и конструкция осыпалась множеством пыльных осколков.
Как всегда в моменты высшей опасности, он доверялся не логике, не причинно-следственной обусловленности, а своей звериной интуиции. Закрывал суровые, с волчьей искрой глаза, разверзал потаенное око во лбу, начинавшее заглядывать в сокровенную глубь явлений. Вот и теперь, под смех соратников и стеклянный звон рюмок, чувствовал, как в костной глазнице накаляется, накапливает энергию рубиновый лазер, посылает в пространство пучки лучей, и те, облетев неведомые миры, приносили загадочные отражения.
Есаул грезил, вылавливая образы из таинственных океанов, надеясь среди случайного улова обнаружить драгоценный сосуд.
Между тем восседавшие в застолье обсуждали события минувшей недели, занимавшие их политические умы.
— Все-таки не понимаю намерений Аркадия Трофимовича Куприянова, — рассуждал прокурор Грустинов, отирая расшитым полотенцем жирные блестящие губы. — Ведь знает, стервец, что на крючке. Его партийная кличка «Аркаша — два процента» имеет подтверждение в наших оперативных материалах. Он, стервец, находясь в правительстве, аккуратненько отрезал себе дольку от любой правительственной программы. Строим детский кардиологический центр — два процентика от детишек себе. Строим скоростную железную дорогу — два процентика не достроили, потому что Аркаша слизнул. Финансируем сельское хозяйство — пяток крупных хозяйств разорилось, а у Аркаши на счетах еще десять миллионов. Если падают вертолеты, сходят с рельсов поезда, взрываются подстанции — это значит, Аркаша богатеет. Неужели дурачок не понимает, что прокуратуре известны все его счета на Кипре, все виллы на Лазурном берегу, все подмосковные дачи. А все равно, стервец, лезет в президенты. Надо его хорошенько пужнуть! Хоть бы дачкой в Троице-Лыково! — Теперь на тарелке прокурора вместо съеденного кабаньего сердца лежала нога зверя, жареная, в румяной корке, с коричневым копытом, в котором запеклась смуглая кровь. Прокурор посматривал на эту ногу, прицеливаясь, с какой бы стороны за нее ухватиться.
— Чему удивляешься? — нервно, почти с возмущением воскликнул экспансивный Попич. — Если он идет в Президенты, значит, получил агреман американцев. Что ты с ним сделаешь? Посадишь, как Ходорковского? Да он после этого точно в Президенты пройдет. Наш народец сердобольный, любит мучеников. Аркаша из «Матросской Тишины» прямо в Кремль прыгнет. Нет, дорогой мой, тут надо действовать тоньше. У меня в «Останкине» есть пленочка, можно сказать заветная. На ней Аркадий Трофимович во время фуршета снят. Такой импозантный, красавец, осанка царственная, в руке бокал с шампанским в золотых пузырьках. А ширинка расстегнута. Мой оператор Шмульрихтер, замечательный мастер, эту ширинку, снимал и слева, и справа, и наездом, и почти что внутрь заглянул. Показать по центральному телевидению — вся страна хохотать будет. После такого Президентами не становятся, а идут в программу «Аншлаг»! — Попич с хохочущими глазами надменно оглядывал товарищей, демонстрируя свое над ними превосходство, понимание тонких технологий, важность политического театра, а не топорных методов прокуратуры. На его тарелке, где еще недавно красовался язык зверя, теперь завивался спиралькой симпатичный кабаний хвостик. Попич взял его опасливо, словно это был зажаренный червячок. Сунул в рот и хрустнул, прислушиваясь к нежному звуку и чудесному вкусовому ощущению.