Таежные встречи

Так мы плыли долго. Никем не управляемую лодку несло течение. Непосильной тяжестью навалился на меня сон, и, как ни боролась с ним, как ни крепилась, — всё же уснула. Когда проснулась, на лице Николая Петровича уже не было пота, но глаза попрежнему смотрели на меня. Только они были странные, какие-то не живые, словно стеклянные. Я принялась будить его, звать, но он уже был мёртв. Мне стало страшно, я не знала, что делать, куда и зачем плыть. Снова надвигалась ночь. Вдали слышались грозовые разряды. Река от ветра всколыхнулась, и скоро по лодке забарабанил дождь. Теперь я была одна. Мне не с кем было поделиться, рассказать о своём горе! И вдруг впереди блеснул огонёк. Я вспомнила о вас, о зимовье и стала грести. У меня ещё нашлись силы причалить к берегу и добраться сюда…

Вера опустила голову на подушку. Мы ещё долго сидели молча, не в силах освободиться от впечатления, которое произвёл на нас её рассказ.

— Как могло всё это с ним случиться? — вдруг оборвал молчание Днепровский.

Она долго смотрела на него и тихо ответила:

— Не знаю… Не знаю, что там произошло в перелеске…

Так мы и уснули тогда с этой загадкой.

Медленно гасли в небе звёзды. Где-то за пологим хребтом вот-вот должно было народиться утро.

Я проснулся рано и вышел на берег. Воздух был настолько чист и прозрачен, что даже далёкие горы казались совсем рядом. Отовсюду доносились птичьи песни. Всё жило и радовалось наступающему дню.

Пока я умывался, взошло солнце, яркое, большое. Ослепительным блеском осветился лес, и сейчас же закачался нависший над Амгунью туман.

В этот день мы должны были выступить во второй маршрут, чтобы исследовать долину реки Тугура и проникнуть к берегам Охотского моря. Путь наш шёл частично по Нимелену.

Вера встала последней. Её лицо оставалось грустным; впалые глаза смотрели устало, а губы, казалось, никогда больше не улыбнутся.

Когда мы завтракали, яркая полоса солнечного света уже заглянула внутрь зимовья и в помещении стало уютнее. За чаем мы все стали уговаривать Веру отказаться от дальнейшей работы и вернуться в Хабаровск.

— Ни за что! — отвечала она серьёзно. — Если вы не возьмёте меня с собой до первого эвенкийского стойбища, я доберусь туда сама… Вы же любите тайгу, свою работу, почему хотите лишить меня этого? Ну, почему, скажите?! — вдруг обратилась она к моим товарищам. — Знаю, — продолжала она, — вы смотрите на меня, как на девчонку, но ведь я тоже люблю природу, и у меня есть задание, которое я должна выполнить… Ну, что из этого, что я ещё не приспособлена, что не имею опыта, — время поможет мне. Я должна закончить свою работу, а о Хабаровске сейчас и слышать не хочу.

Мы согласились с ней.

После завтрака всё в зимовье пришло в движение. Мои спутники грузили лодки, вьючили оленей, а я и Вера вошли к кургану, чтобы проститься с Николаем Петровичем. По пути мы набрали полевых цветов. Я украсил ими ещё пахнувшую сыростью могилу, а Вера, подсев к обелиску, тихо плакала…

В два часа мы покинули посёлок. День был солнечный. После ночного дождя Амгунь взволновалась, по ней плыли карчи, мусор. Река вышла из берегов и, затопляя мари, разлилась по равнине. Мы плыли на лодках вверх по Нимелену, плыли медленно, гружёные лодки с трудом преодолевали течение.

На третий день Вера узнала косу, где они останавливались последний раз.

Мы хотели избавиться от назойливого вопроса, мучившего нас. Мы должны были разгадать, что же в действительности произошло с Николаем Петровичем в перелеске?

Решено было остановиться на ночь на косе. Мищенко, Днепровский, я и Вера сразу же пошла искать ту колоду, под которой она подобрала Николая Петровича. Нам не пришлось блуждать по перелеску, от берега шёл хорошо заметный след: помята трава, вырван пластами мох, перевёрнут валежник. След был почти свежий и, вероятно, ещё много времени оставался хорошо заметным. Скоро мы подошли к колоде. Днепровский и Мищенко стали внимательно рассматривать следы разыгравшейся там трагедии. Всё вокруг было примято. На мху, толстым слоем покрывавшем колоду, ясно выделялись два отпечатка сапог. Ружьё лежало по другую сторону этого полусгнившего дерева, вот и всё, что нашли мы на месте происшествия.

Мищенко приподнял дробовик, переломил его и, вытащив пустую гильзу, заглянул внутрь ствола. Он ещё раз посмотрел на два следа, оставшихся на верху колоды, переглянулся с Днепровским и заявил:

— Случайно застрелился, как я и предполагал.

Я стал присматриваться к следам, но ничего не мог найти такого, что подтвердило бы выводы моих товарищей.

— Что тут непонятного, — сказал Днепровский, заметив мой недоверчивый взгляд. — Вот видите эти два следа? Здесь, наверное, высматривая зверя, Николай Петрович встал на колоду; ружьё у него было на взводе, иначе оно не могло выстрелить. Одно может вызывать сомнения — для чего он повернул ружьё стволом к себе, но в таком положении он не мог достать руками спуска, чтобы ружьё выстрелило. Видите? — сказал он, указывая на небольшое углубление в земле, сделанное прикладом дробовика. — Значит, спрыгивая с колоды, он хотел опереться на него, но от удара о землю боёк сорвался, и выстрел угодил ему в бок.

— Вот до чего может довести неосторожность, а всё от неопытности, — заключил Мищенко.

На следующий день я с Днепровским, Пугачёвым и Лебедевым ушли на оленях в глубь равнины, а лодки с Мищенко и нанятыми в посёлке гребцами должны были доставить весь наш груз и Веру в Тугурское стойбище. Мы прощались на берегу.

— Спасибо!.. Бывает ли ещё в жизни человека чувство большей благодарности, чем то, которое испытываю я, прощаясь с вами, — говорила она. — Мы, может быть, больше не встретимся, но во мне никогда не угаснет любовь к вам, таёжники. До свиданья, милые товарищи…

Они уплыли. От Тугурского стойбища Вера с проводниками-эвенками ушла по своему маршруту.

— А ведь она любила его! — сказал Днепровский, когда лодка скрылась за кривуном.

Прошло несколько лет. Вернувшись из очередной экспедиции, я был в Москве. Однажды вечером, в вагоне метро я увидел у соседней двери женщину. Она стояла ко мне спиной. На её плечи спадали светлые волосы. Осанка и ещё что-то необъяснимое напомнили мне Веру. Сразу встало передо мной всё, что было когда-то пережито в далёком зимовье на Амгуни. Я уже хотел было подойти к ней, но поезд, замедлив ход, остановился и вместе с пассажирами она стала выходить из вагона. Нужно было остановить её, но как? Мысли закружились, и неожиданно возникло то слово, которое должно было поразить её, если это действительно была Вера.

— Ни-ме-лен! — крикнул я громко.

Женщина мгновенно повернулась ко мне, а в это время автоматические двери вагона захлопнулись. Послышался гудок, и поезд тронулся.

На панели стояла Вера. Она подавала мне знаки ждать на следующей станции, и через несколько минут мы встретились. Она протянула мне обе руки, и мы долго стояли молча, но мысли и мои и её были там, далеко, на Нимелене.

Когда прошли первые волнующие минуты встречи, мы разговорились.

— А вы знаете, я уже не топограф, — сказала Вера. — Вот уже год, как работаю аэросъёмщиком.

— Это замечательно! — сказал я, пожимая её руку, — а мы часто вспоминали вас, думали, что вы уже сдались…

— Что вы, что вы! — воскликнула она с улыбкой, — как видите — забралась высоко, до самого неба! А где ваши спутники? — вдруг спросила она. — Где Пугачёв, Лебедев, Днепровский, Мищенко? Видите, как хорошо я помню их всех?! Никогда не забуду я этих замечательных следопытов. Вы знаете, — продолжала она, — я ведь в этом году побывала в районе Нимелена… — И лёгкая грусть легла на её лицо.

Она провела рукой по лицу, как бы отгоняя воспоминания прошлого.

— …Время идёт и делает своё дело… Теперь я замужем. Муж у меня лётчик, и мы вместе с ним покоряем пространства…

Мы долго гуляли в метро, вспоминая далёкий Нимелен.