Страница 45 из 64
Белла большими глазами смотрела на мальчика. Лицо ее стало необыкновенно серьезным и грустным.
— Вы совершенно правы, Миши, бедная девушка может прийти к богатой родне только с высоко поднятой головой.
— Если бы теперь, — после недолгого молчания заговорил снова Миши, — по древним книгам и рукописям установили, что в эпоху переселения одно из венгерских племен ушло дальше на запад и осело на территории Франции, венгры сразу стали бы писать и всюду кричать: наши, мол, великие родичи — французы или там англичане… И льстили бы, угодничали. Но поскольку наши сородичи всего лишь черемисы, зыряне и бог знает кто еще, они предпочитают о них умалчивать — какой от них прок? Вот за что я сердит на венгров.
— Да. Зачем ими интересоваться? — воскликнула Белла.
— А может быть, финны ничем не хуже французов или англичан, и, если бы им улыбнулась судьба, они бы тоже стали культурными, образованными, но венгры и не помышляют о том, чтобы помочь своим сородичам получить образование и нажить капитал. Вот у отца моего нет ни гроша за душой, ему приходится с утра до вечера спину гнуть, за какие-нибудь тридцать крейцеров бревна обтесывать. А поручись за него в деревне хоть один из богатых родственников, дела у отца сразу бы поправились и, верно, за год он приобрел бы все, что потерял, а то и больше. Но богатые родичи да кумовья и не думают этого делать. Они предпочитают в меховых шубах заявляться к нам в дом, сидеть и попивать палинку, которую отец покупает для них на свои жалкие гроши. И одно им надо: чтобы он из нужды не вылезал, а иначе, думают, выкарабкается он, пойдет дело у него на лад — и они уж перед ним не смогут нос задирать.
— Да, к богатой родне можно пойти только с высоко поднятой головой, — повторила Белла и чуть погодя со вздохом прибавила: — Мне бы только на денек стать богатой, заявиться к ним, а там уже все пошло бы как по маслу.
Она сидела, глядя в пространство своими большими, темными, точно карбункулы, глазами, слегка склонив над шитьем тонкое, благородное лицо, и напоминала готовую вспорхнуть и улететь птицу.
Миши изумленно смотрел на нее. Такой необычной, удивительной девушка навсегда запечатлелась в его памяти.
— Богатые венгры, — продолжал он, — вечно старались не помочь, а навредить своим бедным сородичам. Вот почему мы ничего не знаем о наших предках, вот почему и родни у нас нет. И вовек не быть венграм великой нацией, не похожи они на римлян, которых на заре их истории было меньше, чем венгров, всего один город, однако они сумели завоевать мир, а мы даже своих земель не отстояли. Римляне в начале своих завоевательных войн и другим народам давали права римских граждан, а венгры, что бьют себя в грудь и кичатся чистотой своей крови, будь их воля, всем прочим отказали бы в праве считаться венграми. Да к нам другие народы и не больно рвутся.
— Было бы у меня хоть одно красивое платье, — сказала Белла, — я бы поехала в нем к своей тетушке, герцогине Петки, поцеловала бы ей руку и представилась.
Миши, потерявший нить мыслей, заговорил о другом:
— А ведь кто ты — венгр, немец, француз, англичанин или китаец — это же все равно. Нам объяснял учитель, что человечество в целом стоит на одной и той же ступени развития. Строение человеческого черепа и скелета не меняется уже десять тысяч лет, и совершенно безразлично, на каком языке ты говоришь: ты человек — и дело с концом. Если учить ребенка французскому языку, он станет французом, английскому — будет англичанином, обучите негритянскому, станет негром. Отдадут его в школу учиться — выйдет из него профессор, не отдадут в школу — будет в деревне стадо пасти. И чего же друг перед другом нос задирать? Мы с мамой не раз говорили: человек — червь, да и только, а как он умеет чваниться, смотреть на людей свысока. Нашьет себе на безрукавку деревенская девушка ленты в три ряда и уже с презрением глядит на ту, у которой лишь два ряда лент. К маме приходят крестьянки и просят: «Тетушка Борика, сшейте мне нарядное платье, какого во всей деревне не сыщешь, и никому больше такого не шейте, чтобы я одна в красивом щеголяла…» А закажет себе платье точь-в-точь, как у других, чужой глаз и не отличит: деревенский наряд, да и только. Просто у одной роза на машине пристрочена, у другой — узор из гвоздик. Так же мало отличаются друг от друга люди. Ну подумайте, если бы Юлишку Барту поселить в имение Геренди, разве не вышла бы из нее такая же привередливая барышня, как Марта Геренди? А окажись Марта Геренди на месте Юлишки Барты, разве не ходила бы она на поденщину, как Юлишка Барта? Деньги всему причина: у Геренди их полно, а у Барты ни гроша.
— Да, — вздохнула Белла, — деньги всему причина.
— Отцу моему за тридцать крейцеров целый день приходится спину ломать, работать до седьмого пота, и носит он отрепья. А учитель, как и ученик, ходит себе в школу да жалованье получает. Всегда чисто одет, рук не замарает. Богачу же совсем не надо работать, он и так богат, у него всего хоть отбавляй.
Белла пристально и серьезно посмотрела в глаза мальчику.
— Я хочу спросить у вас кое-что, Миши. Ответьте мне искренне. Если ты очень беден, вся твоя жизнь — сплошные лишения, муки и вдруг у тебя появляется возможность покончить с нуждой, попасть в общество богачей, жить припеваючи, помогать братьям, сестрам, родителям, можно ли упустить такой случай?
Миши вспомнил о матери, отце, маленьких братишках, которые сейчас, наверно, ползают по полу в выстуженной комнате и от холода штанишки у них вечно мокрые, а ветер задувает в щель под дверью, и косяк у нее побелел от толстого слоя инея.
— Нельзя, — сказал он.
Белла грустно поникла головой.
Долго длилось молчание. Миши хотелось говорить, но горло мучительно сжалось: внезапно он вспомнил, что упустил свое счастье, потерял лотерейный билет, который выиграл не меньше тысячи форинтов. А все имущество отца продали с молотка за шестьсот форинтов, и вот теперь он отдал бы отцу тысячу, и наступили бы хорошие, прекрасные дни. Родители, братья, да и сам он зажили бы на славу. При этой мысли сердце его упало: как его угораздило потерять тот злосчастный билет! Губы дрогнули, хотелось поделиться с Беллой, но он не решался в присутствии Шани, который во время длинного разговора не вымолвил ни слова, — он же осел и даже не понял, о чем шла речь, а о лотерейном билете проговорился бы, конечно, в коллегии. Поэтому Миши промолчал, да к тому же вот-вот пробьет пять часов и пора уже идти к господину Пошалаки.
Тут в комнату с шумом вошла Виола. От нее так и несло холодом — на улице, верно, крепкий мороз.
— Так, и эта здесь сидит! — воскликнула она. — Заплатила я мужику десять форинтов, задаток дала, а разговоров, разговоров было! Мерзкие, чего только от них не приходится терпеть, но зато теперь у нас будет свой участок земли, урожая с него на весь год хватит… А ты неужто не рада?
Белла выпрямилась, потом откинулась на спинку стула и, прикрыв глаза, проронила:
— Я?
— Да, да, можешь радоваться… Ну, как успехи? — обратилась Виола к мальчикам. — Когда вам выдадут матрикулы? А каникулы когда начинаются? Рождество-то уже на носу. Через три недели праздник. Еще полмесяца — и урокам конец.
Миши понурился: гордиться ему было нечем. Он и в самом деле сомневался, знает ли теперь Шани хоть чуть больше, чем знал в начале их занятий.
— Надо стараться, — тихо проговорил он.
— Белла будет дополнительно заниматься с Шаникой.
Беллу это ничуть не удивило, и она лишь подтвердила:
— Да.
— Путь помогает ему, по мере сил помогает всем нам, — отрезала Виола и скинула пальто с черным кошачьим воротником.
— Хорошо, — чуть слышно прошептала Белла, — буду по мере сил помогать всем вам…
Миши с удивлением смотрел на нее. На сердце у него защемило при виде слез, блеснувших в глазах девушки.
— О господи, еще целых семь лет! — воскликнула Виола. — Все мы изведемся за эти годы, но не беда. Я не пожалею ни себя, ни других, только бы в будущем мальчик был счастлив.