Стража

Девичий визг ожёг Вадима не слабее плеснувшего кипятка и разом разорвал на нём невидимые путы. Он сам не понял, что делает. Отключился от происходящего полностью. Действовал только организм: левая рука ухватила Викторию за краешек топа на спине, правая с опозданием на миг хлёстко ударила Чёрного Кира под подбородок, тело чуть развернулось, и левая нога (даже через подошву ботинка он почувствовал поддавшиеся рёбра) послала пацана куда подальше — и лежать бы Чёрному Киру у бордюра головой в кусты, если бы не выгнулся он, отчего нога Вадима только и скользнула по его рёбрам.

А ещё через секунду Вадима можно было брать голеньким и тёпленьким. На него обрушилось пространство чётких линий и красок. На театральной сцене распахнули занавес. В тёмном зале без окон включили свет. Он даже не понял, что обретение миром красок имеет отношение только к нему, к Вадиму. Потрясённо разглядывая стену дома, отмечая прямоугольники кирпичей и прожилки раствора, а на их фоне изысканно выписанную ветку сирени, будто на самом деле тонко прорисованную, как на японских или китайских рисунках тушью, он начал ощущать, что металлическая оправа не давит ему на нос, но — он видит; не зудит за ухом кожа от треснувшей пластмассы на дужке, но — он видит.

Не может быть. Близорукость исчезла?

Он боялся моргнуть. А вдруг эти чётко видимые очертания вновь расплывутся…

Но подсыхающие глаза потребовали влаги. Пришлось хлопнуть ресницами. Вадим даже не успел испугаться — резкость видимого продолжала оглушать.

Внезапно Виктория с силой дёрнула его назад, но не смогла заставить отступить, а лишь чуть развернула — так, что мимо проплыло взбешённое лицо Чёрного Кира, и взгляд Вадима остановился на следующем лице — смуглом, узкоглазом, с упрямо выпяченным ртом.

Вадим знал, что все действия, все события несутся вокруг него сломя голову. Для него одного время остановилось, и он наконец успевает увидеть, услышать, прочувствовать. И поймал тот самый миг истины, который определил как озарение, а мгновением позже — как новый выплеск дежа вю.

— Андрей? Привет. Как поживает Елена Анатольевна?

Чёрный Кир затормозил, взглянул на узколицего Андрея, потом — на Вадима.

— Хорошо, — нехотя шевеля губами, монотонно ответил Андрей. Он даже не удивился. Но и его короткого ответа оказалось достаточно, чтобы в паутине переплетённых и туго связанных чувств и отношений произошли некоторые изменения. Назвав Андрея по имени (за смуглость и восточные глаза прилипла к нему дворовая кличка — по-восточному вальяжное и крепкое имя Саид), осведомившись о его матери, Вадим точно выдрал пацана из монолита ему подобных и заставил остальных пребывать в неуверенности, что же делать дальше.

Только не Чёрного Кира. Справившись с замешательством, тот быстро и коротко, и даже без замаха, ударил, метя в челюсть.

Вадим перехватил его за кисть.

Одновременно оба шагнули вперёд и замерли.

Вадим был на полголовы выше мальчишки, но с трудом удерживал его рывки. А когда Чёрный Кир застыл перед ним, он неожиданно испытал чувство слабости и мути от вновь нахлынувшей тяжёлой волны дежа вю. Это было не смутное первоначальное узнавание, а мгновенное понимание: они стародавние смертельные враги. Глядя в юное лицо, в котором острые детские черты лишь начинали расползаться, намечая взрослое, Вадим узнавал гримасу ярости под тонким слоем надменности, ярости слишком выразительной в исполнении всё-таки мальчишки; и, встретившись глазами с Чёрным Киром, он необыкновенно ярко вспомнил характерный именно для Чёрного Кира жест — попытку удара, а следом за ним свой собственный перехват. Нет, они не впервые стоят в этой позе, где один сдерживает атаку другого.

Горячее дыхание Чёрного Кира коснулось щеки Вадима. Напряжённая гримаса на лице мальчишки стала слабеть, и Вадим было понадеялся, что он всё придумал (знал о себе — воображение богатое), когда Чёрный Кир вдруг ухмыльнулся и горячечным шепотом ему в лицо выплюнул поразительную фразу:

— Всё донкихотствуем, рыцарь? Юродствуем во имя вящей справедливости?

— Я не понимаю… Я не понимаю, что происходит! — с силой сказал Вадим и вдруг понял, что держать Чёрного Кира за кисть уже не надо.

Мальчишка расслабил руку и недовольно смотрел куда-то вниз. Опасаясь ловушки, Вадим скосил глаза и обнаружил у своих ног запаленно дышащего Ниро. Митька изо всех сил мчался к ним прямо по газонам.

Ниро постоял и сел, прислонившись к ноге Вадима. Ноге сразу стало жарко, но это был приятный жар, почему-то он придал уверенности и принёс облегчение.

— И псина тут же, — процедил сквозь зубы Чёрный Кир, а Ниро взглянул на него снизу вверх и негромко рявкнул, как на хорошо знакомого, но не вызывающего доверия человека.

В ответ пацан внезапно оскалился и изобразил жалобное щенячье поскуливание. От неожиданности Вадим отпустил его руку, и мальчишка стремительно отпрыгнул. Вадиму двигаться мешал Ниро, брюхом лежавший на его ноге.

Когда Митька добежал до подъезда, дворовая компания уходила от дома к детскому саду, который давно стоял на ремонте и веранда которого стала собственностью ребятни всего их микрорайона.

— Чего они хотели? — торопливо спросил Митька и забыл про вопрос, нагнулся за очками Вадима. Стеклянно-белое крошево осталось на земле. Разглядывая пустую погнутую оправу, брат расстроенно сказал: — Гады… Это они, да? Придётся новые покупать. Чего они к тебе прикопались? Что случилось-то?

— Не знаю. Ни с того ни с сего вдруг начали… Может, жара подействовала. — Вадим подошёл к оцепеневшей Виктории, мимоходом поинтересовавшись у брата: — Вы с Ниро мороженым угощались? Смотри, мама ругаться будет — всю рубаху обляпал… Вот такие, брат Митька, дела. Кажется, очки мне больше не нужны.

Митька машинально опустил глаза и, оттопырив рубашку на груди, начал было искать на ней пятна. И тут до него дошло.

— Вадька, ты хочешь сказать…

— Точно. И опять-таки ни с того ни с сего.

Он осторожно обнял жёсткую от напряжения девушку и подумал, что в течение всей их дружбы она ни разу не разрешила ему такой степени близости. И так же ясно припомнил, что девушка позволяла ему играть роли безнадёжно влюблённого — или послушного раба. Последнее, конечно, слишком сильно сказано. Однако ей нравилось, что признанный поэт курса, человек, по общему признанию сокурсников, "витающий в эмпиреях", человек не от мира сего — и "служит у неё на посылках". Он припомнил всё это и улыбнулся, как улыбаются взрослые невинной шалости ребёнка. Почти сразу она обмякла, привалилась к нему.

— Каменный, — сказала она незнакомым, хрипловато-низким голосом и закашлялась, а откашлявшись, заговорила нормально, уткнувшись в грудь Вадима: — Ты же от физры освобождён, я думала — дохляк, а ты каменный… Ты же стихи пишешь, ты же поэт, все думают, что ты дохляк!..

— Ну, насчёт поэта — это и поспорить ещё можно, — пробормотал в её волосы Вадим, — но, как Поэт выразился, "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, В заботы суетного света он малодушно погружён…"

— Ты! Качок! Обалдеть и не встать! И качать мышцы ты называешь "заботой суетного света"? Почему ты скрывал, что занимаешься?..

— Я не скрывал. Я не думал, что об этом надо трубить во все стороны. И не такой уж я качок. Так, стараюсь держать себя в форме. Ну, пришла в себя? Пошли домой. Митька, сумки прихвати.

— Домой, — теперь уже забормотала она. — Ты смешно сказал.

В подъезд они заходили торжественной колонной. Впереди Ниро — с видом сапёра: принюхивался, оглядывался, рысил дальше — "Мин нет"; за ним Митька, с любопытством поглядывающий на необычно тяжёлые сумки; потом — Виктория, словно загипнотизированная Митькиной спиной, просто взгляда оторвать не могла от неё; замыкал процессию Вадим.

Он уже хотел закрыть подъездную дверь, как вдруг вспомнил и обернулся.

Незнакомец на скамейке будто ждал его взгляда: стремительно встал, странно держа правую руку, точно официант — поднос. Только вместо подноса в руке он держал нечто круглое. Вадим сначала решил — небольшой арбуз. Он видел, в городе уже появились первые, ранние. Элегантный мужчина в вечернем костюме, несущий арбуз. Забавно. Но Вадим всё никак не мог войти в подъезд, всё смотрел, как незнакомец медленно и торжественно идёт среди деревьев, затем сходит на дорогу перед домом. Теперь предмет в его руке виден отчётливо. Вадим разглядывает его во всех подробностях и отстранённо думает: "Жара… Слишком жарко…" Но голова в окровавленной руке незнакомца остаётся головой — пусть и неизвестного Вадиму человека, головой с прилипшими к черепу мокрыми чёрными волосами, с искажённым в страдальческой гримасе ртом, с вываленными из глазниц и повисшими, словно игрушки на нитках, скользкими шариками глаз.