Стража

Вадим с силой прижал к себе Викторию. Чувствовать тепло её тела становилось необходимостью в ограниченном пространстве "аллеи смерти".

— Кирилл! Почему они здесь?

— Шептун для них божество, вот и лезут.

— На поле то же самое?

— Нет! Туда он их не пускает, поэтому толпятся здесь!

— А почему не пускает?

— Могут помешать в создании Врат!

Врата ещё и создавать надо? Вопрос так и вертелся на кончике языка, притупляя впечатление от убийственной прогулки. Любопытно, а чем могут помешать своему обожаемому хозяину крысы? Будут лезть под руку, выпрашивая ласку?

Вадим покосился направо. Ниро не отставал — морда чуть вниз, лапы почти танцуют на "цыпочках", выбирая для шага местечко посуше. Последнее являлось весьма проблематичным. Ближе к выходу на поле крыс становилось больше, они буквально стояли друг на друге, и мотоциклы впереди идущих превращали их волнистое шевеление в безобразную кашу из мёртвых и живых…

— Вадим… меня сейчас… стошнит…

Митька дышал коротко, словно вылез из воды после долгого заплыва. Дышал ртом, и даже мимолётный взгляд объяснил Вадиму, что хватание ртом воздуха, похожее на частые зевки, вскоре и в самом деле перейдёт в рвоту.

— Потерпи. Осталось шагов двадцать.

— Точно… двадцать?

— Точно. Только твоих чуть больше — двадцать два или двадцать четыре. Потерпи.

Естественно, цифры Вадим взял с потолка. Про пятьдесят метров он вспомнил недавно и прикинул примерно. Да и плевать ему было на расстояние. Маленький воспалённый мир, в который он погружался всё глубже, надвигался на него сверху, и он весь ушёл в завораживающее восприятие метаморфозы, происходящей с телом. Теперь Вадим чётко ощущал, как жёсткая броня подминает слабую человеческую кожу, как начинаются необратимые перевоплощения внутри организма — или он опять-таки слишком мнителен?..

Взгляд упёрся в грязное, в белом крапе от раздавленных костей колесо — оно выросло вдруг до необъятных размеров и стало самостоятельно существующим в пространстве, чужеродным миру человеческому — и живущим вне этого мира.

… Как приятно поставить ногу на обычный сухой асфальт! Будто из ночных кошмаров в бодрое утро.

Они прошли под трибунами, очарованные этим асфальтом, чуть ли не со слезами прислушиваясь к каждому своему шагу. Наверное, поэтому не сразу заметили, что резкий запах мёртвой и умирающей плоти сменился запахом приторно-сладким и жирным, а воздух, в котором колыхался странный аромат, потяжелел ещё больше.

Возмутительно светлая, торжественная луна встретила их сиянием сумеречного солнца, уходящего на горизонте в пылающие облака.

Они вышли из тени под зрительскими трибунами и увидели сразу всё.

Всё — это огромное поле, укрытое плотным слоем человеческих голов. Головы лежали очень аккуратно, и первая ошеломляющая мысль при взгляде на них: "Как, наверное, трудно выложить всё поле! Сколько времени угрохано!" Вторая, приводящая в себя: "Неужели за трое суток?! Мы сдавали экзамены, а Он обкладывал поле мертвечиной?!"

Вадим обернулся. Денис подхватил согнутого рвотными конвульсиями Митьку и с большим трудом придерживал его. Рядом топтался Всеслав: то притрагивался к Митькиному плечу, то, забыв убрать руку, всматривался в поле.

Ниро присел у ног Вадима, тоже смотрел вперёд — морда обострилась, а нос с раздутыми ноздрями вздрагивал и морщился.

Теперь ясно, почему Шептун не разрешил крысам выходить на поле. Элементарно, Ватсон. Несмотря на всё своё обожание, какая крыса удержится от желания сожрать лакомый кусочек ароматно (некоторые головы лежат не первый день) пахнущей плоти?

51.

Оказались они в самом начале поля. Чёрный Кир повёл дальше, едва оклемался Митька.

Тяжёлый смрад перестал давить скоро — принюхались. Правда, Вадим догадывался: стоит поглубже вздохнуть — и гнилостный воздух вновь забьёт ноздри.

Некоторое время он шёл бездумно и безучастно — воспалённый мирок втискивал его сознание в своё тесное, жаркое чрево…

То ли чёрт подпихнул под локоть, как говаривал отец, то ли ангел белым крылом взмахнул… Ну, почудилось что-то слева, на поле, среди мёртвых голов, укоризненно глядящих на идущих живых. Последнее, наверное, всё-таки само придумалось.

Вадим всего лишь покосился. Это потом, через секунду, он содрогнулся: да, мёртвая тишина, неподвижность мёртвых, а ему кажется — движение!..

Покосился, а воображение легко перевело мельком увиденное: перед тобой огромная тарелка с орехами, а по краю мухи ползают — это мы идём. И ползают мухи незаконно. Тарелка-то не их, они-то лишь пришлые, никому не нужные!..

Эта тарелка точно ударила по больным, тяжёлым глазам. Даже появилось желание на секундочку передать Викторию кому-нибудь из спутников и немедленно протереть глаза под очками. Очень уж болезненно что-то на них давило.

И вдруг он понял. И не мельком, на обочине сознания.

Понял всё, и это полное понимание выдернуло его из глубокой пропасти мира, который постепенно сужался, и поставило в центре громадного пространства — так внезапно, что он почувствовал себя… "голеньким-готовеньким"! Он вслушивался во что-то невидимое, в ещё не понятое событие, вихрем взметнувшее мысли. Он остановился и слепо смотрел в бесконечные мёртвые глаза, и тупая боль громоздкой железкой лениво колыхалась в разжиженных мозгах, тыкаясь то в затылок, то в висок.

— Вадим, что случилось?

Железка прислонилась к правому виску, и тот заныл: "Бо-ольно". Сквозь эту боль, очищающую видимое, он узнал голос Всеслава.

— Славка, — сказал он и поморщился: железка уколола висок и барственно (он даже мог это увидеть — не то что прочувствовать) отъехала. — Славка, ты же знаешь, как я люблю слова. Ты не представляешь, как они могут быть точны. Так точны, что смотришь на что-нибудь, а в памяти всплывают строки, вечные и прекрасные. Взгляни на поле. Ничего оно тебе не напоминает?

— Ты как-то не вовремя, — осторожно, будто стараясь угадать, что он имеет в виду, ответил Всеслав. — Но что-то есть от Пушкина, да? "О, поле, поле, кто тебя усеял мёртвыми костями…" Та же "Полтава". Ну, у Лермонтова в основном "Бородино". Вадим, ты не думаешь, что всё это звучит кощунственно? Будто ищем подпись к картинке.

— С человеческой точки зрения, это не кощунство — оберегать свой разум, свою психику, обговаривая нечеловеческое. Ты заметил, что ты и вправду в первую очередь вспомнил великих русичей? Поразительно… Виденное в воображении они выражали лексикой конкретного значения. Я однажды думал, почему русского поэта всегда тянуло на точность описаний, в то время как европейца — на обобщение. Пришёл к выводу, что всё дело в масштабах земли. Русскому "есть разгуляться где на воле", поэтому он любовно ловит детальку: "Ель рукавом мне тропинку завесила". Помнишь, у Фета? Но за этой деталькой чувствуется громадное пространство. Возможно, я преувеличиваю. Возможно, у меня пристрастное восприятие мировой лирики. Ведь и у наших поэтов есть обобщения: "И смерть, и ад со всех сторон".

— Вадим, ты заболтался. Если тебе необходимо во что бы то ни стало выразить, как ты говоришь, видимое, вырази — и идём дальше. Время, Вадим!

— Кой чёрт… Пусть болтает, — не оборачиваясь, процедил Чёрный Кир.

— Мне необходимо другое. Но картинку я обозначу. Взгляни внимательнее, Славка. Кто, кроме немцев, мог сказать: "Ты помнишь безжалостный Дантов ад, звенящие гневом терцины!.." Ад, подписанный терцинами… Не один я ищу подписи.

— Кто это?

— Генрих Гейне. "Германия. Зимняя сказка".

— Девятнадцатый век мы ещё не проходили.

— Ты как Митька. Проходили, не проходили. Я читал книгу о разведчиках Великой Отечественной, там была цитата, пришлось прочитать поэму.

— Ради цитаты мы здесь остановились? Ради твоей таблички к жертвам Шептуна?

— Нет. Мы остановились обсудить мою любовь к словам, к лексике, исконно русской и заимствованной. Что ты думаешь о слове "тривиальный", Славка?