Стража

Почему шестеро ничего не говорят? Или они не видят? Слепой знал, что зрячие иногда беспомощны, как новорождённые слепые кутята. Он, слепой, часто первым угадывал приближение к кузне постороннего — сквозь весёлый перезвон железа!

Его толкнуло в спину, заледеневшую от напряжения, ещё раз.

Но отец Дионисий продолжал певуче читать по книге, и высокий лёгкий голос ничуть не изменился. Длинный иноземец вторил ему низко и хрипловато — языком не иноземца, а явно не родным ни отцу Дионисию, ни гостю издалека. Слепой в сумеречном мире почти не "видел" ни образов, ни картинок от словес. Изредка — смутные тени.

Сказать им, шестерым?

Легче, чем "видеть" — "слышать". Он спиной "слышал" идущие к Нему волны. Они, конечно, разбивались о шестерых, но в "открытую дверь" успевала протолкнуться часть, не потерявшая ощутимую силу.

Он незаметно сдвинул ладонь с колена вниз и чуть в сторону, к сапогу.

Когда в деревне узнали, что знатные гости и примкнувший к ним суровый Скиф Всеслав для таинственных дел выбрали Меланьиного сироту, соседи постарались приодеть слепого: "Пусть там знают — мы своих не забижаем". Где это там, кто это там, зачем там надобно знать о том — так и осталось неведомым, но сироте впервые справили не с чужого плеча одежонку, как ранее, что расползалась на широких плечах юного кузнеца в первые же дни. Целый день сидели бабы в избе Меланьи и из хорошего холста, да не из кусочков, а из цельного полотна пошили по меркам сироты штаны да рубаху. Слепой целый час не мог освоиться в новой одежде, всё прислушивался к себе: может, жмёт всё ж таки где-то? Не привык к свободной одёжке-то. А к вечеру, как уезжать из деревни, пришёл к Меланье Ипатий, известный охотник на волка да на медведя, принёс сапожки, велел мерить. Слепой сунул ноги в мягкое, тёплое и опять прислушался: ох, чего-то не то: сапоги-то с подковыркой, с тайничком оказались. С внутренней стороны под коленом ножны спрятались, а в них ножи невиданные — лезвия узкие, обоюдоострые, рукояти витые, чтобы не скользили. Не наша работа — понял слепой. И не охотничье снаряжение — с такими игрушками на зверя не пойдёшь… Когда сапоги примерял да на ножи наткнулся, в избе Меланьи народу толпилось — не продохнуть. Оружие, хоть и мелкое, оружием остаётся. Захотелось Ипатию не говорить при всех про сапоги с секретом — значит, так надо. И слепой промолчал, натянув обувку да обгладив её ладонями, чтобы ладно сидели. Только поднял голову, оборотился лицом, где Ипатий стоял, и кивнул, поблагодарил за вещь дивную. От Ипатия пошло тепло понимания, за что благодарит юный кузнец; тоже поклонился, пробормотал что-то ободряющее и пошёл из избы. Нелюдим охотник, говорить не умел и не хотел — лишним считал, видно.

Вынимать ножи сейчас или выждать, что дальше?

— Что вертишься, отроче? Нетерпелив больно? — тихо вопросил Скиф Всеслав.

От волхва-колдуна сочувствия не дождёшься, а понимания — тем более. Хотя… Смогли же уговорить его отец Дионисий и длинный иноземец с именем высоким и важным — Август, что дело их не касаемо ни богов Всеслава, ни кроткого Иисуса самих пришельцев. Нет, Всеславу слепой ничего не скажет. Кузнецкий язык груб и неловок. Таким не выскажешь, что "видишь" и как "слышишь".

Ножей тонких из сапог слепой вынимать не стал. Но к "дыре" за спиной развернулся лицом.

Голоса отца Дионисия и иноземца чуть дрогнули, однако не затихли.

Не ругаются — значит, можно. А то ух как страшно — спиной-то незащищённой.

Теперь волны шли отчётливее. Лицо обвевало то тёплым, то холодным, будто на солнышко ясное крохотные тучки набегают. Только солнышка уж второй день как нет.

Больше слепой не улыбался. Для шестерых, образующих незаконченный круг и видящих Его запрокинутое к небесным просторам лицо, Он словно внимательно всматривался вверх.

Сам же Он чувствовал: кто-то крепко взял Его лицо в ладони и заставляет "смотреть" в низкое небо. А с небом что-то происходило. Цельное полотно, как слепой это представлял, порвалось, и место разреза запылало, как край раскалённого, ещё бесформенного куска железа. Нет, скорее — как береста, подсунутая к огню: пламя не спеша скручивает края и не сжирает берёзовый лоскут, а наполняет его собой, отчего и береста сначала тяжелеет, словно холст от воды.

И место разреза на небесах потяжелело. А края свернулись.

Но ни железо, ни береста, ни холст под тяжестью огня или воды не вздуваются. А небо вздулось горячей опухолью, и слепой понял: небесное полотно опухлой тяжести не выдержит. А что там, в этой опухоли?

— Что видишь ты, отрок? — снова спросил Скиф Всеслав.

Мельком слепой подумал, что волхв сам нетерпеливый. Или отец Дионисий с иноземцем знают, что видит слепой, оттого и молчат, не спрашивают?

"Видит"? Всеслав сказал — "видит"? Оговорился, наверное.

— Ответь, Вадим, что ты видишь?

Отец Дионисий прервал чтение.

— Небо горит, — ответил слепой. — И рвётся. И… — Он поискал слова, чтобы описать чувственное впечатление, но раздражённо повёл плечом, и сложил горстью правую ладонь: — Оно вот так висит — небо. Как мешок с водой.

Шестеро уставились в небо, скрытое в болезненной, мутно-жёлтой дымке.

Чтение возобновилось.

Низ опухоли на разрезе напрягся, полыхнул чёрно-алым. Разрез разошёлся и вывалил на землю, на холмы, что-то огненное.

Слепой смотрел уже не вверх, а вперёд. Его мёртвые глаза, белёсые от слепоты, плакали от напряжения и представшей, видимой Ему красоты.

Огненное нечто сформировало себя и превратилось в прекрасного зверя, огромного и недоступного описанию всеми мыслимыми на свете словами. Ни слова обрядовых песнопений Скифа Всеслава, ни певучие сказы старой Меланьи, ни высокие нездешние разговоры отца Дионисия не могли бы выразить яростную красоту небесного зверя. Линии его плоти едва угадывались в неостановимом движении живого огня. Создавалось впечатление, что кожа зверя прозрачна, что огонь заменяет ему мышцы и кости — в общем, бушующее пламя невероятным образом было втиснуто в рамки созданной формы.

Из ослабевших пальцев иноземца выпала книга. Он суетливо подхватил её у самой земли, разогнулся и с ужасом и восторгом уставился на мальчика. Он не мог по-другому называть этого юношу, работавшего в кузнице наравне со взрослыми. Несмотря на атлетическую фигуру, молодой кузнец выглядел ребёнком и частью дикого мира. Отец Дионисий многое подозревал в нём и на многое надеялся. Август не вполне верил в чутьё славянского священника, но сам не обладал и половиной чувственного восприятия отца Дионисия. Август был хорошим практикующим магом — и более ничего, и отлично понимал это. Приходилось доверять славянину. Они искали воина, способного принять явление чудовища. Нашли мальчика. И сейчас, глядя в юное лицо, обострившееся в экстазе вдохновения, Август думал только об одном: сможет ли мальчик выдержать.

"Я слышу зов", — прошелестело в пространстве.

"Я не звал тебя. Но мне хочется увидеть тебя поближе", — откликнулся мальчик.

"Иди ко мне".

"Я не могу".

"Что тебя держит?"

"Страх. Ты кто — огонь?"

"Я то, что ты видишь".

"Я не знаю, что я вижу. Я не знаю, правильно ли я вижу. Я вижу огонь. Ты — огонь?"

"Ты мыслишь понятиями собственного мира. Что такое огонь?"

Вадим чуть улыбнулся. Слепой будет объяснять, что такое огонь? Это всё равно, что немой расскажет иноземцу, как переводится то или иное слово.

"Что значит слепой?"

"Я не вижу, что вокруг меня. Я в темноте".

"Меня ты увидел".

"Не знаю, можно ли это назвать "увидел". Другие тебя не видят".

"А зачем тебе другие?"

"Они обещали мне прозрение. А зачем пришёл ты?"

"Меня позвали обещанием покоя".

"Тебе было плохо там, где ты был?"