Страница 2 из 56
— Я бы хотел побеседовать с господином Кокотовым! — потребовал густой мужской голос.
— Кокотовым, — привычно поправил Андрей Львович, ибо почти никто и никогда не произносил его довольно редкую фамилию правильно с первого раза. (Из трех вариантов ударения все почему-то выбирали именно тот, который придавал фамилии легкомысленный, даже блудливый оттенок).
— В таком случае мне нужен господин Кокотов! — заявил голос с раздражением.
— А кто его спрашивает?
— Жарынин.
— Кто-о?
— Кинорежиссер Жарынин. Слыхали?
— Слыхал, — полусоврал Кокотов. — Простите, имя-отчество только вот запамятовал…
— Дмитрием Антоновичем с утра был!
— Я вас слушаю, Дмитрий Антонович!
— А до этого вы меня, Андрей Львович, выходит, не слушали?
— Я неточно выразился. Очень рад вас слышать. Давний поклонник вашего таланта! — зачем-то подлизнулся Кокотов, мучительно соображая, почему фамилия режиссера показалась знакомой, если ни одного его фильма он вспомнить никак не мог.
— Будет врать-то! А вот я в самом деле прочел ваш рассказ в журнале «Железный век».
— Какой рассказ?
— А вы много рассказов напечатали в этом журнале?
— Один…
— Тогда не задавайте глупых вопросов! Я прочел рассказ про гипсового трубача.
— Вам понравилось?
— Кое-что есть, хотя в целом рассказ написан слабо.
— Вы считаете? — обидчиво улыбнулся Андрей Львович.
— Считаю.
— Зачем же вы мне звоните?
— Потому что по вашему сюжету я сниму хорошее кино!
— Мне трудно об этом судить…
— Почему?
— Потому что, Дмитрий Антонович, я не видел ни одной вашей картины! — поквитался Кокотов.
— Вы и не могли видеть. Вгиковская короткометражка «Толпа» не в счет. А единственный мой фильм «Двое в плавнях» смыли по решению Политбюро!
— Как смыли?
— Категорически! В знак протеста я ушел из кино! Но хлопнув дверью… Очень громко!
— Ах, ну да… — Кокотов вспомнил этот действительно шумный скандал застойного кинематографа. — А теперь, значит, вы вернулись?
— Да, побыл, как бы это выразиться, во внутренней эмиграции… Надоело. Хватит!
— А во внешней эмиграции не были?
— Ну, как же… Чуть не выбрал свободу. Но русскому человеку там делать нечего. Однако же странно…
— Что?
— Странно, что вы расспрашиваете меня о всякой ерунде вместо того, чтобы прыгать от счастья. Вам звонит режиссер и хочет экранизировать ваш рассказ!
— Я прыгаю. Вы просто не видите. А деньги на картину у вас есть?
— Разумеется. В противном случае я бы вас не тревожил. Еще вопросы?
— Нет.
— Тогда запоминайте: завтра в девять ноль-ноль я заезжаю за вами, и мы отправляемся в «Ипокренино» — писать сценарий.
— В «Ипокренино»? — переспросил писатель, много слышавший об этом историческом месте, но ни разу там не бывавший.
— Да. Я заказал две комнаты с пансионом.
— Я не могу.
— Почему?! — возмутился Жарынин.
— У меня анализ. Очень важный…
— Какой еще к чертям анализ! А вы не можете эти ваши… ингредиенты сдать сегодня… впрок?
— Нет, это очень сложный анализ. По знакомству. А «ингредиенты», как вы выразились, тут абсолютно ни при чем! — с вызовом ответил Андрей Львович.
Некоторое время из трубки доносилось лишь недовольное покряхтывание и посапывание. Наверное, именно так ругались наши бессловесные предки, еще не знавшие роскоши многофункциональной брани.
«Чтоб они пропали, эти анализы! Ну зачем я поперся в поликлинику? Жил бы с этой чертовой бородавкой и дальше! — в отчаянье думал Кокотов, которому впервые в жизни звонил режиссер да еще с таким предложением. — Пошлет он меня сейчас, и правильно сделает!»
— Хорошо, — наконец согласился Жарынин. — Когда вам надо в Москву?
— Через три дня…
— Я сам отвезу вас и сдам на анализы! А потом доставлю назад в «Ипокренино». Договорились?
— А сколько я должен за путевку? — не успев обрадоваться, с боязливой щепетильностью полюбопытствовал Андрей Львович.
— Нисколько. Фирма платит. Да или нет?!
— Да. Я согласен.
— Неужели?! У вас тяжелый характер. Но я с вами поработаю. До завтра. Ровно в девять. На Ярославке, напротив вашего дома, возле ларька.
— В девять, возле ларька, — повторил Кокотов, чтобы лучше запомнить.
— И не опаздывайте! Там остановка запрещена.
— Откуда вы знаете, что запрещена? — подозрительно спросил писатель.
— Прежде чем сделать вам такое предложение, я собрал о вас материал.
— Вы за мной следили?
— Наблюдал.
— Ну, знаете… В таком случае…
Однако Жарынин уже повесил трубку. Кокотов, слушая гудки, подумал о том, что судьба непредсказуема, как домохозяйка за рулем, и решил: никуда не поеду!..
Глава 2
Проклятье псевдонима
На следующее утро Андрей Львович ровно в девять стоял возле пыльного ларька, торговавшего несъедобным изобилием. Двухкомнатную квартиру вблизи шумного, загазованного Ярославского шоссе, он получил в прежние времена от могучего в ту пору Союза писателей. Кокотов значился в списках очередников на улучшение жилищных условий, так как занимал с мамой Светланой Егоровной тесную хрущевскую «однушку» в Свиблове. Отсюда, собственно, и возник его первый литературный псевдоним «Свиблов», под которым он печатал первые сочинения, не снискав ни славы, ни даже какой-нибудь чуть заметной известности. Потом у него, правда, появился еще один псевдоним, так сказать, коммерческий… Но это отдельная история.
Размышляя о своей стойкой безуспешности, Кокотов перебрал множество разнообразных причин и выделил две самые вероятные: первая — неверно выбранный псевдоним, вторая — отсутствие таланта. Вторую он отмел сразу: мало ли кругом знаменитых графоманов? Да и кто из пишущих признает себя бездарностью? В определенном смысле творческий работник похож на уродливую женщину, которая все равно в глубине души убеждена: в ней есть что-то чертовски милое — просто пока никто не заметил. Кстати, именно на этой тайной дамской уверенности основана многовековая и очень доходная деятельность брачных аферистов.
Значит, оставалась единственная причина: псевдоним «Свиблов», таивший в себе что-то губительное. И Кокотов решил обмануть неприветливую литературную судьбу — рассказ «Гипсовый трубач» он опубликовал под своей родовой фамилией. Главный редактор «Железного века» Федька Мреев, трезвевший только тогда, когда жрал антибиотики после очередной болезнетворной половой выходки, убеждал этого не делать. В тот день он как раз и был угнетающе трезв, ибо умудрился в пьяном угаре завести получасовой роман с привокзальной особью. Последствия оказались самыми тяжелыми, в чем Мреев винил, разумеется, не себя, а тезку, Федора Достоевского, который своей Лизаветой Смердящей сбил с толку немало вполне приличных самцов интеллигентной ориентации…
— Не вздумай, Львович! — предупредил Мреев. — Фамилия у писателя может быть любая, но только не смешная! Ко-ко-тов… — он через силу улыбнулся. — Не вздумай!
Но Львович вздумал! И вот пожалуйста, он стоит на улице с чемоданом и ждет режиссера, чтобы ехать в «Ипокренино» — сочинять сценарий! А Федька лежит в клинике с гепатитом, передающимся, оказывается, не только алкогольным, но еще и половым путем! На днях Кокотов навестил своего друга-издателя, пожелтевшего, как древний пергамент. Однако больной был настроен не мрачно, а скорее философически:
— Знаешь, я вот лежу и думаю… Насколько же все-таки водка безопаснее секса! Ты подумай, Львович, сколько еще можно было выпить до заслуженного алкогольного гепатита! А тут раз — и квас… Нет справедливости на свете!
«Есть, есть справедливость! — удовлетворенно думал Кокотов, вглядываясь в проезжавшие мимо автомобили. — Мало, очень мало, но есть!»
О том, что судьба к нему если не жестока, то уж точно неласкова, наш герой стал задумываться давно. Ну взять хотя бы ту же квартиру… Он как член творческого союза по советским законам имел право на дополнительные двадцать метров. Сочинять первые книжки ему приходилось на крохотной кухоньке, где закипевший чайник можно было снять с плиты, не вставая из-за стола.