Страница 13 из 28
Что и говорить, не позавидуешь молодому игроку — партнеру мастера хотя бы в сёги, который вставал из-за стола вконец обессиленным, в чем я мог несколько раз убедиться. Взять хотя бы партию с Отакэ в Хаконэ — с форой в ладью — она продолжалась с 10 утра до 6 часов вечера.
Второй случай произошел уже после последнего матча. Все та же токийская газета «Нити-нити симбун» устроила матч из трех партий между Отакэ и У Цинь-юанем. Сюсай взял на себя комментарий, а я был секундантом во второй партии. Как раз в это время посмотреть игру приехал Фудзисава Кураносакэ, игрок пятого дана, и тут же «попал в плен» к мастеру, который усадил его играть в сёги. Их партия началась утром, продолжалась до поздней ночи и закончилась в три часа утра! Говорили, что на следующее утро, увидав Фудзисаву, мастер тотчас извлек откуда-то доску для сёги.
Когда последний матч перенесли в Хаконэ, вечером, накануне очередного доигрывания, спортивный обозреватель «Нити-нити симбун» Сунада, который опекал мастера и жил в той же гостинице «Нарая», с улыбкой рассказывал:
— Я до смерти надоел мастеру. Уже четыре дня подряд только встану — приходит мастер и зовет погонять шары на бильярде. И гоняем, гоняем целый день до поздней ночи. И так каждый день. Все говорят, что он гений. Нет, не гений, он — сверхчеловек.
Как бы ни уставал Сюсай от игры, как бы ни выматывался, никто ни разу не слышал от него жалоб, даже жена. Как-то она рассказала о том, как мастер умеет погружаться в себя. Мне довелось слышать этот рассказ в гостинице «Нарая».
— Это было, когда мы еще жили в квартале Когаи-тё. Домик крошечный, все игры устраивали в комнате на десять татами, а соседняя, поменьше, служила гостиной, хотя это было неудобно, ведь среди гостей попадались и любители громко посмеяться, пошуметь… И вот однажды, когда муж играл с кем-то турнирную партию, вдруг приходит моя сестра показать своего новорожденного. Известное дело, малыш кричал без остановки. Я места себе не находила и даже собиралась попросить сестру уйти пораньше, но мы так давно не виделись… Как только сестра ушла — я к мужу с извинениями, дескать, мы шумели, мешали… а он, оказывается, ничего не заметил — ни прихода сестры, ни детского плача, ну совершенно ничего.
Помолчав, жена мастера добавила:
— Покойный Когиси говорил, что хочет стать таким, как сэнсэй, и каждый вечер садился перед сном на пол для занятий медитацией. Кажется, по системе Окада[25].
Когиси, о котором упомянула жена мастера, — это Когиси Содзи, игрок шестого дана, любимый ученик Сю-сая. Мастер хотел сделать его официальным наследником династии Хонинобо: «Только он и достоин!» — но в январе 1924 года Когиси в возрасте 27 лет умер. Престарелый мастер часто и по разным поводам вспоминал своего любимого ученика.
Нодзава Тикуто, имея еще четвертый дан, играл с мастером у него дома. Он тоже рассказывал похожую историю. Как-то раз домашние ученики расшумелись, и до комнаты, где проходила игра, донесся ужасный шум. Нодзава вышел к мальчикам и пригрозил им: «Смотрите, мастер вас отругает». А мастер этого шума даже не услышал.
20
— Сидим, допустим, за обедом. Он ест рис, а сам смотрит куда-то в пространство, внимательно смотрит — и ни слова. Наверное, размышляет над трудным ходом, — говорила нам жена Сюсая 26 июля, в Хаконэ, в день четвертого доигрывания.
— Когда ешь, а сам не думаешь о том, что делаешь, еда впрок не идет. Не зря говорят, что, если за едой не думать о еде, она станет ядом. Скажешь об этом мужу, а он только хмыкнет, и снова его мысли где-то далеко.
Жестокая атака черных на 69-м ходу, похоже, застала мастера врасплох — он думал над ответным ходом 1 час 44 минуты. Этот ход занял у него больше всего времени с начала партии.
Похоже, Отакэ подготовил эту атаку еще пять дней тому назад. Когда началось доигрывание, он размышлял минут двадцать, изо всех сил себя сдерживая — в нем бурлила искавшая себе выхода энергия. Так и навис над доской. Сделав 67-й ход, он на 69-м ходу так и грохнул свой камень на доску со словами: «Дождь ли это? Буря ли?» — и громко захохотал.
И словно нарочно в ту же секунду хлынул ужасный ливень — газон в саду намок в одно мгновение, дверь едва успели закрыть — в нее тут же забарабанили тяжелые капли. Отакэ довольно удачно пошутил, но, по-моему, в его смехе угадывалась нотка торжества.
Сюсай, увидев 69-й ход, вдруг неуловимо изменился в лице, словно по нему промелькнула тень птицы: оно стало чуть-чуть растерянным и симпатичным. Такое выражение на лице мастера нечасто доводилось видеть.
Позднее, при доигрывании в Ито, был момент, когда мастер вдруг сильно разгневался, увидев неожиданный ход черных. Он и раньше-то считал партию испорченной, а тут и вообще решил ее бросить, не доигрывая. Никак не мог дождаться перерыва и, как мне казалось, давал понять, что гневается. Но даже тогда сидевший за доской мастер совершенно не изменился в лице. Никто не заметил, что он вне себя от ярости.
Зная все это, нетрудно себе представить, что Сюсай воспринял 69-й ход черных как удар кинжала. Он немедленно погрузился в раздумье. Подошло время обеда. Когда мастер вышел из игрового зала, Отакэ, стоя над доской с камнями, сказал:
— Ход — лучше не придумаешь! Вершина! — и посмотрел на доску с таким сожалением, с каким смотрят на руины, на остатки былого великолепия.
Когда я назвал этот ход агрессивным, Отакэ весело засмеялся и сказал:
— Ну почему в агрессивности упрекают только меня?!
Сразу после обеда, не успев даже сесть за доску, мастер сделал ответный ход. Время на обед и послеобеденный отдых в контроль времени, разумеется, не входит, но и так было понятно, что мастер не переставая над ним думал. Изобразить, что это не так, посидеть для виду над доской, словно в раздумье, — все эти уловки были мастеру чужды. Весь обед он просидел, глядя куда-то в пространство.
21
Атака началась 69-м ходом, который позднее получил название «дьявольского». Впоследствии мастер признался, что это был один из тех знаменитых ходов, которыми прославился Отакэ. Ошибись белые в ответе — им было бы не собрать свои разрозненные силы, поэтому мастер потратил на обдумывание 70-го хода 1 час 46 минут. Десять дней спустя, 5 августа, он думал над 90-м ходом 2 часа 7 минут, этот ход оказался самым долгим в партии, но и 70-й ход не слишком ему уступал.
Если 69-й ход черных был «дьявольским», то 70-й ход белых, как заметил судья Онода, — «чудом борьбы за выживание». Этим ходом мастер предотвратил смертельную опасность. Отступив на шаг, он сумел устранить угрозу. Найти такой ход было, конечно же, нелегко. Натиск черных, который грозил решить исход игры, сразу же ослаб. Правда, они успели кое-что урвать, но белые, несмотря на свои «раны», развязали себе руки.
Ненастье, о котором Отакэ отозвался стихами «Дождь ли это? Буря ли?», оказалось шквалом — небо быстро потемнело, пришлось включить свет. Белые камни на доске отражались в ней, как в зеркале, сливаясь с отражением фигуры мастера. Неистовство бушевавшего на дворе шквала лишь подчеркивало уют зала, в котором шла игра.
Ливень закончился так же внезапно, как и начался. По горе еще полз туман, а со стороны Одавара ниже по реке небо прояснилось. Горы по ту сторону долины осветились солнцем, послышался треск цикад, кто-то распахнул двери веранды. Когда Отакэ делал 73-й ход, на лужайке резвились четыре черных щенка. Потом небо снова затянулось легкими облаками.
Рано утром пошел дождь. Незадолго до обеда Кумэ Macao, усевшись на веранде в кресло, проникновенно прошептал: «Как здесь хорошо! Даже на душе становится чище».
Кумэ недавно стал заведующим отделом науки и искусства в токийской газете «Нити-нити симбун» и прошлым вечером приехал на игру. Выдвижение писателя на такую должность — неслыханное событие. Игра в го находилась в ведении его отдела.
25
Так называемое «тихое сидение» («сэйдза»).