Рассказы на ладони

«Сейчас, сейчас», — заторопилась медсестра, и тут же откуда-то сбоку выросли её руки. Она подняла мальчика. «Вот шустрый какой! Уже проснулся!»

Вид у мальчишки был обалделый. Он состроил рожицу и явно собирался зареветь.

«Не надо, не надо, всё уже хорошо!» — вбежала на подгибающихся от счастья ногах мать и взяла ребёнка на руки. «Спасибо, огромное спасибо! Тебе не было больно? Всё уже хорошо! Больше не больно?»

«Вот ваша шашка», — сказал доктор. Отец протянул руку, но доктор, видно, забыл, что нужно отдать её владельцу. Поэтому отец просто уставился на неё. «Вот эта "дамка" прямо тебе в животик попала…».

«Помыть», — скомандовал доктор сестре.

— Не надо, не надо, мы сами дома помоем. Хорошо, что он хоть чёрную проглотил. Белая-то — некрашеная, скользкая — её ещё трудней было бы достать.

Эта реплика заставила доктора рассердиться: «В общем, папаша, вы, похоже, играли чёрными?»

— Нет-нет, это ошибочный диагноз. Это мой друг совсем из берегов вышел, в «дамки» прошёл. Вот что, сыночек. От этой штуки животик заболит. Я тебе больше не разрешаю к шашкам притрагиваться. Понял меня? — сказал отец строго и показал на шашку.

Может, ему следовало обратить своё предупреждение самому себе — ведь хоть он и считал себя образцовым отцом, но только в пылу игры ему и в голову не приходило, что ребёнок может проглотить шашку.

Возвращаясь из операционной, сёстры щебетали о чём-то своём. Девушка же вернулась на свой стул в «дежурке». Перед тем, как дописать письмо в деревню, прикрыла глаза, чтобы немного успокоиться. Отец мальчика помянул про берега. Море… Прилив… Она вспомнила свою деревню на берегу такого чистого моря. Там уже скоро будут сушить морскую капусту. Пройдёшь задним двором через грядки с картошкой, откроешь калитку в высоком заборе из бамбука, и вот оно — тёмно-синее море. Бледное рассветное небо. Дойдёшь до песка — вязнут ноги. Чтобы не пораниться о колючки, обмотаешь ноги тряпицей. Войдёшь под навес, расстелишь циновку. Болтаешь там, пока не причалит первая лодка с морской капустой. Тогда берёшь корзину и идёшь к лодке. И сегодня листья тоже такие сочные, бурые. Отрываешь большим пальцем стебель и разворачиваешь.

Надо будет на это время в деревню съездить. И отослать посылку в военный госпиталь. Газеты писали, что солдатики морской капусте очень даже радуются. Пусть они там на фронте хоть что-то домашнее скушают, про весну на родине вспомнят. Пошлю им, раненым, посылочку.

Сегодняшний день тоже выдался очень удачным.

[1944]

Девочка семнадцати лет

Сестрёнка сказала, что деревья гинкго уже облетают, и старшая сестра согласилась прогуляться с ней в прихрамовый сад. Этот храм, посвящённый охранителю детей Дзидзо, был окружён деревьями, на которых уже почти не осталось листьев. На стене храма была приклеена бумажка: «Играть запрещается». Приглядевшись, старшая увидела рядом с этими выведенными тушью жирными знаками карандашную приписку: «Я так не играю!» В подписи угадывался детский почерк, младшая сестра созналась, что это дело её рук. Старшая возмутилась, они вернулись домой. Устроенная ей выволочка так напугала девочку, что она больше не ходила гулять в храм Дзидзо.

Но с тех пор слова «Я так не играю!» вошли в семейный обиход. Если что-то не нравилось младшей сестре, и на лице её появлялась кислая мина, старшая непременно поддразнивала её: «Я так не играю!» Младшая обижалась, но даже мать нередко дразнилась точно так же. Мать повторяла «Я так не играю!», напуская на себя слегка недовольный вид. Со временем из этого выражения выросло прозвище «Девочка-игрушка», которое в устах старшей сестры сократилось до просто — «Игрушка».

Вспомнив об этом случае десять лет спустя, младшая сестра именно так и решила подписать письмо, отправляемое ею из больницы старшей: «Твоя Игрушка». Эта мысль показалась ей забавной, она стала чинить карандаш. Но грифель сломался, она сдула его с ладони. Очинила карандаш снова. Тут в глаз у неё точно соринка попала, она попробовала проморгаться. Но это была вовсе не соринка. По белой простыне двигалось нечто тёмное — размером с рисовое зёрнышко.

«Я так не играю!»

Муравей, который был намного меньше обломка грифеля, тащил его за собой. Девушка хлопнула рукой по простыне — муравья подбросило, но он свалился туда же. И с грифелем не расстался. Ей показалось это смешным. Она снова хлопнула по простыне. Муравья подбросило ещё выше. Но грифель он всё равно не бросил. Она с удивлением стала разглядывать муравья. Он был рыжеватого цвета.

Неизвестно, куда муравей собирался доставить свою ношу, но только он тащил грифель с самым серьёзным видом. При этом перебирал ножками с такой скоростью, что глаза не успевали различить их по отдельности. Временами муравей останавливался, но тут же продолжал движение — будто бы кто-то завёл его ключиком. Глядя на муравья, девушка увидела мир его глазами: он — такой маленький, а перед ним — бескрайняя простыня. Эта простыня была словно заснеженное промёрзшее поле. Ей стало немножко грустно.

С тех пор, как она заболела, глаза у неё всегда были на мокром месте. Это была какая-то детская сверхчувствительность. Мало того: чувствительность эта приводила к тому, что она стала предаваться детским воспоминаниям. Каждый раз, когда она замечала, что вспоминает детство, она испытывала беспокойство по поводу того, что утратила чувство времени и, в сущности, не отдаёт себе отчёта, сколько ей сейчас лет. Между тем, ей исполнилось уже семнадцать, но раньше она никогда не задумывалась о своём возрасте. Когда же впервые задумалась, ужаснулась: ей стало казаться, что она никогда не станет взрослой. Ночами ей чудилось, что она существует помимо времени.

Как-то раз мать пришла проведать её и завела самый обыкновенный разговор. «Вчера вечером вышла в сад, у меня там сливы сушатся. И — представляешь себе — на них уже роса села!» Эти слова крепко запали девушке в память. Мать рассказала, что когда в саду она произнесла «Уже роса села!», её самая младшая дочка, сидевшая на корточках возле курильницы, которая была приспособлена для отпугивания комаров, резко поднялась и опрокинула курильницу. Теперь она снова уселась на корточки и тщательно собирала в кулачок рассыпавшийся под её руками пепел.

Мать хотела сказать, что вот и эта кроха уже побольшела… Больная вспоминала рассказ матери, и перед её глазами вставала и сама кроха, и сливы с капельками выступившей на них росы. Она ощутила, как сгущается ночь, и люди покойно засыпают в своих постелях. Она чуть развела для объятия руки и сказала: «Все уже спят, и я всех люблю. Спокойной ночи». На глаза навернулись слёзы.

Это было большой привилегией — спать спокойно во время войны. Её тело было немощным, но она простодушно утешала себя тем, что зато она стала доброй.

После того, как её ребяческая забава с муравьём была закончена, ей стало немного грустно. Она снова забыла про возраст и собралась спать. Сначала ей хотелось поболтать с этим трудолюбивым муравьём, но потом ей стало слишком печально.

В этот момент её пришла проведать старшая сестра. Младшая решительно стряхнула сон: «А я как раз писала тебе письмо».

«Дай мне его». Сестра протянула было руку, но младшая замотала головой и спрятала письмо под подушку.

«Эх ты, ребёнок! Что из того, что ты болеешь?» На глазах старшей сестры вдруг проступила усталость беременной женщины. Проступила и тут же прошла. Она положила на постель свою сумочку и открыла её. «Смотри, фотография мужа. Называется: от мамочки пришло письмо».

Фотография была нечёткой. Муж сестры стоял навытяжку около забора какого-то дома в Китае. Внизу была подпись: «От мамочки пришло письмо».

Старшая сестра приблизила лицо к фотографии.

«Мамочка — это я. Меня ещё рано так называть, но все солдаты такие», — говорила старшая сестра, не отводя глаз от фотографии. Потом чуть коснулась её плеча. Младшая разволновалась — они давно не виделись. Вот сейчас пришла, а что с ней будет потом?