Владыки света

Непонятно почему, но, кроме ужаса от только что увиденного, у Майкла возникло пронзительное ощущение силы, почти столь же явственное, как тогда, у мусорника, когда он через бродягу отправлял свое послание. Это не был реальный мир. Он не управлял им с помощью случайных событий и сил, не подвластных его контролю. Нет, это была игра, игра, которую Тридцатьшесть вели уже многие века. Майкл пока не знал, каковы ее правила, но он успел понять не так уж и мало.

Первое: вещи меняются вместе с ним.

Второе:зло слепо, и потому оно боится.

Третье: если он не будет бояться, то сможет остаться в игре.

Поначалу, с того момента как Майкл безрассудно ринулся в опустошенную деревню, не смущаясь даже тем, что неизвестная болезнь может поразить и его, он двигался без руля и ветрил. Все его бесстрашие представляло собой отчаянную попытку скрыть свой действительный страх.

Страх не только того, чего боятся здравомыслящие люди — в глубине души он понимал, что страх управлял всеми его поступками. Это была маска, не позволявшая ему видеть собственной силы.

А сила эта была ошеломляющей. Она могла сотворить мир посредством простого акта мышления, желания и жизнедеятельности. Соломон говорил ему об этом, да и не он один, но ему нужно было сорвать покров страха — в сущности, еще прежде, чем он его ощутил.

Всем его существом овладело радостное возбуждение. Он совершенно не замечал, что ветер окреп, что темная туча опустилась ниже, превратившись теперь в обволакивающий туман. Вдруг какая-то женщина, потеряв равновесие от сильного порыва ветра, упала прямо перед ним.

— Извините, я не хотела…

Женщина запнулась на середине извинений, ошарашено глядя вокруг. Как и все прочие, она его не видела. Очередной порыв ветра разметал оброненные ею пакеты. Запричитав, женщина ринулась за ними вдоль по улице. Остановившись, Майкл стал наблюдать за происходящим. Он увидел, как десятки других прохожих вскидывают руки, толкаемые ветром, словно чьей-то неумолимой дланью. За какие-то полминуты он превратился в завывающий ураган; по улице несло мусор из перевернутых урн, летали пластиковые пакеты, газеты волочило по земле, как перекати-поле.

Исмаил давал ответ.

Майкла не удивило, что его потусторонний близнец знал, когда ему делать очередной ход, но быстрота, с которой был нанесен удар, застала его врасп4-лох. Словно взявшись из ниоткуда, поднялся клуб пыли; распространившись вдоль Пятой авеню, он заставил остановиться транспорт. Машины, водители которых утратили бдительность, начали сталкиваться, однако в считанные секунды буря достигла такой силы, что их уже нельзя было рассмотреть.

Майкл нырнул в нишу в стене жилого дома. Понемногу к нему стали присоединяться и другие прохожие. Большинство из них были одеты по последней моде; кто-то раскрыл зонтик, который ветер тут же вывернул наизнанку и вырвал из рук. Никто даже и не пытался выглядеть невозмутимым — сверхъестественно налетевший ветер вызывал страх даже у щеголей.

Майкла никто не заметил. Всякий раз, когда к нему кто-нибудь приближался, он старался отойти в сторону. Он не мог понять, почему, как только действие этого спектакля приобретало совсем уж зловещий и угрожающий характер, он делался невидим. Было ли это оружием, которым он мог бы воспользоваться, или же Исмаиловым проклятием, которое в конце концов превратит его в ничто, в городское привидение, способное питаться в лучших ресторанах и селиться в лучших отелях, но не существующее во всех прочих отношениях?

Вой ветра усилился, словно вознамерившись не оставить никаких сомнений насчет того, чем все закончится. Майкл решил, что бороться бесполезно. Он выскочил обратно на тротуар и позволил порыву швырнуть себя на асфальт, подобно одному из тех кувыркающихся зонтиков, которым никогда не суждено вернуться к своим хозяевам.

Пять дней не принесли никаких перемен.

Буря случилась небывалая, она распространилась от Атлантики до Огайо и по всему побережью. К обычным объяснениям вроде смещения воздушных потоков и глобального потепления на сей раз никто не прибегал. Разве только не произнося вслух слов «гнев Божий», все знали об источнике огромной силы грозовых разрядов, почти повсеместно повредивших электрические линии, и хаотических атмосферных возмущений, нарушивших все виды связи. Люди съежились в своих холодных и темных жилищах и ждали, пока Исмаил наконец успокоится.

Когда буря утихла и снова выглянуло солнце, обнаружились новые чудеса. Солнечный свет, несмотря на очистившееся небо, казался тусклым, а на солнечном диске невооруженным глазом были видны огромные черные пятна. Словно раковые опухоли, они день за днем набухали, сливались друг с другом и образовывали новые метастазы. Черная туча не рассеялась полностью, но висела теперь неподалеку от берега, словно ждущий приказаний наемный убийца.

Удивительней всего, между тем, было молчание Исмаила. Его лицо больше не появлялось на телеэкранах. Он не выступал с речами и не публиковал воззваний. Как будто он сказал все, что хотел, а теперь дело было за людьми. Буря смела все проявления ненависти, но прорехи в ткани общества залатать так и не удалось. Наоборот, они расходились еще больше.

Майкл бродил по улицам, отогнав от себя мысль покинуть город. Покров невидимости защищал его по-прежнему, так не все ли ему было равно, куда идти? Его чувство уверенности пошатнулось было, но окончательно его не покинуло. Он не испытывал ни страха, ни отчаяния. Зная, что окружающий его мир нереален, он относился ко всему с одинаковым сочувствием, но в то же время с одинаковым недоверием. Как говорила ему когда-то Рахиль, он реален настолько, насколько может быть реальным все, столь же нереальное.

Улицы, как только люди пришли в себя настолько, что вышли наружу, наполнились повредившимися умом. Кампания по «исторжению порыва» продолжалась, хотя и не столь истерично. Разгуливая по проспектам, Майкл то и дело становился свидетелем мародерства. Вой полицейских сирен постоянно висел в воздухе, но машины всегда опаздывали. Швейцары превратились в охранников и выставляли напоказ свои винтовки, стоило кому-нибудь приблизиться к богатому дому. Майкл старался найти себе пристанище до наступления ночи, поскольку насильники теперь выходили на охоту рано; убить же могли и средь бела дня.

На седьмой день он забеспокоился. С ним ничего не происходило. Он бродил и бродил, ожидая подсказки по поводу своего следующего хода, но все вокруг безмолвствовало. Ничего вдохновляющего, побуждающего к действию, никакой весточки из той далекой страны, где обитали Рахиль и Соломон. Его окружали пять миллионов человек, не ведающих о его существовании, и он чувствовал себя чем-то вроде Робинзона Крузо, выброшенного в одиночестве на пустынный остров. Перспектива превратиться в призрак становилась реальной.

Чтобы развлечься, он провел седьмую ночь в президентском номере в «Уолдорфе» на огромной ореховой кровати, которой, когда ее еще не могли позволить себе арабы, вероятно, пользовались оба Рузвельта и Джон Кеннеди. Поскольку никто его не видел, он не мог заказывать себе еду в номер, поэтому он позаимствовал из кухонного холодильника икру и бутылку «Дом Периньон» и, подождав, пока повара отвернутся, стянул к тому же жареного цыпленка и немного вареной спаржи. В итоге получился шикарный обед, доступный не всякому привидению. На следующее утро он проснулся в несколько угнетенном состоянии, которое, не будь он начеку, того и гляди могло перерасти в паническое отчаяние.

Он приподнялся на кровати, почти испытывая желание, чтобы давешний ад повторился снова, и тут увидел ее. Посредине комнаты стояла девочка, лет, наверное, четырнадцати-пятнадцати. Она стояла к нему спиной, допивая остатки из бутылки шампанского.

Девочка что-то мурлыкала себе под нос. Майкл сел и откинул одеяло. Его утолок зацепил стоявший на прикроватном столике бокал и сбросил его на мраморный пол. Девочка замерла и покосилась через плечо, без тени смущения посмотрев Майклу в глаза.