Страница 5 из 13
И замер. Умер. Растворился в окружающем мире. Жили только слух и глаза, наблюдающие за происходящим вокруг. Офицеры пошли на обнаружение наших позиций после того, как утреннее солнце ярко осветило местность, а до этого в три бинокля разглядывали поле в свете зарождающегося дня.
В течение одного часа все позиции были обнаружены. Почти все. Взвод стоял по стойке смирно перед огневой вышкой, а офицеры ходили по полю в поисках меня и матерились, при этом несколько раз, чуть не наступив на меня. Наконец майор Прощенков не выдержал.
— Рядовой Никулин! Ко мне!
Резко взметнувшись вверх, от чего дерн разлетелся в стороны, я вытянулся в струну, при этом пошатнувшись, и чуть не упав из-за затекших от длительной неподвижности мышц. Прощенков стоял в десяти метрах от меня.
— Никулин!
— Я!
— Вы что? Дебил? Самая дурацкая позиция, какую только можно придумать! Вы хоть понимаете, что здесь у вас есть шанс произвести один-единственный выстрел, после чего вас расстреляют к едреней фене?!
— Виноват! Дурак, товарищ майор! — рявкнул я, — Товарищ майор! Вы проходили в нескольких метрах от меня, и если бы вы были майором армии противника, то считаю, что это хорошая цена — одного дурака за целого майора!
— Никулин! Вы всегда должны стремиться выжить! Мы этому вас учим, долбонов! А не устраивать цирк из занятий! Это генералы могут себе позволить быть бездарными, потому что за их бездарность будете расплачиваться вы — рядовые! А вы себе такую роскошь позволить не можете, потому что цена ее — ваши жизни! Бегом в строй!
Потом пришла Чечня. Сначала тревожными сообщениями из газет, невеселыми рассуждениями наших офицеров, с горечью открыто говоривших о том, что нашим продажным генералам надо где-нибудь спрятать «концы в воду» после беспредельного вывода группы советских войск из Германии. Я не мог понять, почему офицеры, открыто презирающие министра обороны и называющие того не иначе как Паша-мерседес, продолжают служить Родине. Потом для себя решил, что кому-то некуда деваться, кто-то дурак по жизни, а кто-то просто не хочет работать руками, предпочитая мизерный оклад военного.
Такого шизофреничного спектакля, который разыграло наша Россия в Чечне, нормальному человеку не могло присниться в самом страшном сне. Дудаев посылал Россию подальше, какой-то Временный совет Чечни призывал Россию на роль гаранта соблюдения конституционных прав жителей Чечни, глава вооруженной группировки «Партия справедливости» Лабазанов из Аргуна грозился отрезать Дудаеву голову….
Россия держалась «нейтрально», «изредка» помогая Временному совету деньгами, на которые те покупали у России оружие. Нет, я понимаю, что я — полнейший дурак, но это означало, что любой субъект России или любое лицо вот так в открытую могло покупать у государства танки и оружие? Наши командиры скрипели зубами. Кому-то надо было вооружить Чечню…
Дальше началось прямое и открытое предательство президентом и его личным преданным «Мерседесом» всех военных. 26 ноября 1994 года, в субботу, «оппозиция» Дудаева, почему-то сплошь состоящая из российских военных, на танках начала штурм Грозного. С Кавказа вернулся из командировки наш офицер и рассказывал горькие вести. Танковая колонна шла мимо завода «Красный Молот», прошла мимо «Дома Печати» и подошла к парку, который растянулся от «Дома Печати» до проспекта Ветеранов. «Духи», в основном подростки, выскакивали с РПГ из канализационных люков и с криками «Аллах Акбар», били по танкам сзади. Тех, кто выскакивал из танков, добивали головорезы Дудаева, находившиеся в тот момент в парке. Большая часть танков была захвачена «дудаевцами» вместе с экипажами.
Дудаев потребовал от российского руководства признать факт нападения, иначе он казнит всех российских военнопленных. Сто двадцать человек, из которых шестьдесят восемь офицеров. Ельцин и Грачев решительно заявляли, что они тут ни причем, наших военных там нет, никто и никого туда не посылал. Пусть отвечают те, кто причем. А вот кто это — хрен его знает!?… А что, Россия большая, подумаешь, на сто двадцать человек больше или меньше…
6 декабря группа депутатов Госдумы вывезла из Чечни двух рядовых Кантемировской дивизии, которые заявили, что в Чечню они были откомандированы официально… Грачев развел руками: «За всеми не уследишь, армия не взвод…». Да-а… Вся страна скрипела зубами от позора. Верхи продолжали пьянствовать, играть в волейбол и учиться играть в большой теннис…
В 1995 год Россия вступила по колено в крови. Самый главный алкоголик страны поднимал бокал с шампанским, когда девятнадцатилетние пацаны вместо новогодних подарков получали в грудь свинец. Самый главный алкоголик страны был пятые сутки в запое, а тела мальчишек все валялись вокруг сгоревших танков и БМП…
Правда, 18 января 1995 года Борис все-таки «соизволил» заверить находившуюся в шоке страну: «Я строго контролирую силовые структуры, каждый день знаю обстановку в Чечне, и без меня что-либо серьезного там не происходит…». Вот такие вот дела…
Родина не дала мне ничего. Ни добра, ни тепла, ни сочувствия. Но она была моей Родиной, которую не выбирают. Если бы я родился в Америке, я был бы готов умереть за нее. Но я родился в России, и готов умереть за нее. Не за бухарика — главу государства, не за предателя — министра обороны, не в благодарность за свое «счастливое» детство. А просто — за Родину. В январе мною был написан рапорт на откомандирование меня в Чечню.
Первый рапорт майор Прощенков порвал, грубо и откровенно отматерив меня. За второй рапорт, поданный на следующий день — посадил на губу. Пока я сидел на губе, пришел приказ на отправку команды снайперов в составе сборного батальона, для убытия в Чечню. Третий рапорт он принял молча, на щеках перекатывались тугие желваки мышц, а в глазах этого сурового и строгого офицера я неожиданно для себя увидел тоску, боль, и переживание за меня. Я не знал — что такое отеческий взгляд, но вдруг понял, что он означает.
20 января 1995 года я в составе сводного батальона убыл в Чечню.
Глава 4
Чечня — не Забайкалье. Но тоже не подарок. Зима сырая, промозглая, продирающая тело до костей. Небольшое селение встретило нас ранним утром звонкой тишиной, туманом, хмурыми взглядами редких чеченцев и ощущением висящей в воздухе тревоги.
Часовой открыл шлагбаум, запуская наш зилок на огороженную территорию вокруг какого-то хмурого двухэтажного здания, чьи стены носили следы регулярных обстрелов, и мы, продрогшие от холода, начали выпрыгивать из кузова.
Справлявший малую нужду недалеко от входа в выцветшей милицейской форме офицер мельком глянул на нас, презрительно сплюнул и злобно выматерился.
— Слышь, Шиза, похоже нам не рады… — вполголоса прошептал мне в ухо Вовчик, за свою квадратную голову и «тормознутость» получивший в учебке кличку Кирпич, и в настоящий момент единственный знакомый здесь человек.
Я хмуро промолчал, выражая свое согласие. Зато жарко натопленная комната в подвале, служащая казармой для солдат — срочников, произвела самое хорошее впечатление. Знакомый тяжелый запах кирзовых сапог и портянок ударил в голову, тепло начало окутывать сознание, затягивая в пропасть сонливости.
— Так! Мабута! — заглянул в дверь знакомый по улице мент, — Вперед жрать! Или до обеда будете терпеть?
Терпеть до обеда ни у кого желания не возникло, и мы побрели на первый этаж, откуда долетали ароматные запахи родной армейской каши. Мы радостно набивали желудки горячей гречкой, обильно приправленной тушенкой и луком. Лафа! Если здесь так кормят, то лично я готов переносить в полном объеме «все тяготы и лишения воинской службы»…
— Ну что, салабоны, нравится? — подсел к нам в застиранной выцветшей афганке худощавый сержант.
Мы смущенно пожали плечами.
— А сильно здесь стреляют? — не удержался со своим глупым вопросом Кирпич.
— Стреляют… — бросил на него презрительный взгляд сержант, — Сейчас реже… Вон ментов сюда в декабре прислали. Без оружия. Чуть ли не в парадках. Сказали, что они будут по улицам ходить с дубинками, за порядком следить…