Последний полет «Ангела»

Много раз хотел он уничтожить эти документы, но рука на них не поднималась — это для него было все равно, что убить себя. А еще он надеялся, что парабеллум пригодится…

В самолете Алексей сидел рядом с Цыркиным. Стюардесса принесла аэрофлотский обед, и Цыркин аккуратно поел, все сложил на поднос.

— Может, поговорим? — предложил он Алексею.

— Не о чем нам с вами беседовать, Цыркин, — ответил Алексей, брезгливо отодвинувшись от своего соседа.

— Неужели не интересует, как мне удалось так долго от вас скрываться? — Цыркин прятал глаза под тяжелыми веками, говорил глухо, покашливая в сухонький кулачок.

— Это мы и без вас выясним.

— Молодой, а убежденный, — словно бы про себя пробормотал Цыркин.

Алексею было неприятно находиться рядом с ним, в соседних мягких креслах самолета, однако что поделаешь, у каждой ситуации есть свои издержки. Еще удивляло, что Цыркин старательно выполнял все распоряжения на световом табло: «пристегнуть ремни», «не курить». «Неужели еще на что-то надеется?» — с недоумением подумал Алексей.

…Мать Зинки опознала Цыркина сразу:

— Он, Ангел.

— Ты зачем навела их на мой след, старая ведьма? — поинтересовался без особой злобы Цыркин. Он уже понял, что игра не просто проиграна — подводится черта под всей его жизнью.

— Помнишь Пашу? — срывающимся голосом спросила старуха.

После недолгого раздумья Цыркин покачал головой:

— Нет. Кто такой?

— А я помню и не простила его тебе.

Майор Устиян, когда допросы Цыркина уже близились к завершению, предложил ему:

— А теперь расскажите, как к вам попали документы Красовского.

— Выясняйте сами, — ухмыльнулся Цыркин.

— Уже выяснили. Красовский был командиром вашей роты. Рота попала в окружение, остатки ее пытались выбраться к нашим. Личный состав роты сражался геройски, даже немцы это оценили. Последний бой рота, точнее то, что от нее осталось, приняла у населенного пункта Заозерье. Немцы предлагали, как они говорили, «почетный плен». Рота предпочла смерть. Капитан Красовский был тяжело ранен, вы добили его, сняли с него форму и взяли его документы. Вы, Цыркин, один остались в живых, и когда вышли к немцам с поднятыми руками, они считали, что взяли в плен мужественного капитана Красовского. Так?

Цыркин промолчал, он смотрел на Устияна безразлично, часто моргая. О волнении его свидетельствовали лишь слегка подрагивающие руки, которые он не знал, куда деть.

— Вот листовка, которую немцы выпустили по случаю вашего взятия в плен. «Храбрый капитан Красовский», который сражался до последнего патрона, признавал в ней дальнейшую борьбу с победоносной армией фюрера безнадежной и призывал бойцов и командиров Красной Армии сложить оружие.

Майор Устиян показал старую листовку с немецким орлом: молодой Цыркин в форме командира Красной Армии со снятыми с петлиц знаками отличия улыбчиво смотрел с фотографии.

— Вы правильно рассчитали: гитлеровцы больше будут ценить капитана-героя, нежели рядового предателя. Вот копия приказа о присвоении бывшему капитану Красной Армии Красовскому звания обер-лейтенанта.

Алексей только удивился в душе, как оперативно и четко выяснил все это майор Устиян.

— Теперь доброе имя героя войны капитана Красовского полностью восстановлено, — добавил Устиян.

— Кому это надо сейчас? — язвительно спросил Цыркин.

— Его родным и близким. Его народу и Отчизне, — отчеканил майор. — Впрочем, вам этого не понять.

Алексей, когда все уже осталось позади, спросил Устияна, каким образом тот пришел к выводу, что Красовский — это реальное лицо, а не миф.

— В списках личного состава части, где служил Цыркин, — объяснил Устиян, — быстро нашли эту фамилию. А дальше — просто…

Ничего себе просто! Алексей хорошо понимал, что только богатый опыт розыскника помог Устияну оперативно распутать петли, завязанные Цыркиным, оказавшимся таким предусмотрительным в своем предательстве: служил оккупантам с чужой биографией, а когда тех погнали — выкопал свои настоящие документы, снова стал рядовым Цыркиным и вторично сдался в плен, чтобы бежать из лагеря к партизанам. Он рисковал, конечно, очень сильно, однако перспектива «подчистить» свою жизнь была заманчивой, а риск окупался конечной целью.

Много раз на допросах Цыркину задавались вопросы о Коршуне. Экс-каратель делал вид, что фамилию Коршуна не знает: «Его все звали Гайер. Это значит — Коршун. А что это — подлинная фамилия или просто прозвище — мне неизвестно». Он подробно рассказал о карательных акциях, в которых принимал участие под командованием Коршуна, показал на карте сожженные села, места массовых казней.

— Кто скрывался под этой кличкой, вы знаете, — сказал ему майор Устиян. — Не хотите говорить? Ваше дело. Мы и без вас установим, кто такой Коршун.

— Откуда мне знать? — упирался Цыркин.

— Не поверю, что так уж строго скрывал Коршун свою фамилию. Зачем? Он ведь не сомневался в победе, а то, что творил, не считал преступлением. Так, очистка жизненного пространства… Да и, кроме того, бывшие полицейские показали, что Коршун доверял вам даже отправлять посылки в фатерланд. Что же вы, ни разу не взглянули на адрес?

— Никаких посылок я не отправлял, — Цыркин твердо стоял на своем. — А до Коршуна вам не дотянуться.

— Поживем — увидим, — спокойно ответил ему майор Устиян.

Суд над Цыркиным состоялся в Доме культуры села Адабаши. Его заседания были открытыми, просторный зал не мог вместить всех, кто пришел выразить свое презрение предателю и палачу. На площади установили громкоговорители, заедания суда транслировались по радио.

…Исключительная мера.

ЗДРАВСТВУЙТЕ, АЛЕКС!

Не удивляйтесь этому письму. Ваш адрес я с трудом вырвала у Ганса Каплера — он не был уверен, что имеет право его мне давать. Но надеюсь, что Вы — человек широких взглядов, без комплекса обиды — дочитаете это послание до конца, а не выбросите его сразу в корзину, увидев на конверте почтовый штемпель ФРГ.

Не удивляйтесь моему письму — я долго собиралась с силами и мыслями, чтобы его написать. Много разговаривала с Гансом — о Вас, Вашей стране, о том, почему так сложно и страшно сегодня жить.

И на многое я смотрю сегодня иначе, чем вчера, однако еще больше мне предстоит понять…

Прежде всего хотела бы поблагодарить Вас за бережное отношение к чувствам и письмам моей мамы, Ирмы фон Раабе-старшей. Да, я дочь этой удивительной, как я теперь понимаю, женщины из войны.

Ганс дал мне копии писем, подлинники которых хранятся у Вас в семье. Он же сказал, что подробно написал Вам обо всем, что удалось узнать о судьбе моей мамы. Ганс предоставил в мое распоряжение записи своих бесед с людьми, знавшими маму, и копии некоторых документов, которые отыскал в архивах. Среди этих материалов есть и изложение Вашего рассказа о трагедии села Адабаши.

Читать и слушать все это было ужасно. Я долго не могла поверить, что так было, но, увы — все правда.

Письмо свое пишу Вам не для того, чтобы выставить напоказ свои страдания, и не в попытке обелить тех, кого Вы вправе ненавидеть. Нет, я хочу разобраться в самой себе. Помочь мне сделать это я Вас не прошу, хотя и помню, какая у вас крепкая рука — Вы очень даже просто выволокли меня из свалки на парижской улочке.

Ушедшее не возвратить, но и не забыть… И вот именно из того тяжелого прошлого, в котором было столько боли и ненависти, я пытаюсь взглянуть на себя, на свои поступки. Мы, немцы, с большим почтением относимся к своим родословным: кем были дальние и близкие предки, чем они занимались, как собирали пфенниг к пфеннигу, чтобы умножить семейный капитал. И важно еще: репутация семьи в глазах всех должна быть безукоризненной; чтобы смыть с нее старые пятна, иногда не жалеют никаких денег. Для чего это пишу, попытаюсь объяснить.

До последнего времени я тоже считала себя девушкой из пристойной и уважаемой семьи. У нас есть фотографии дальних предков — мужчины на них сплошь военные, в кайзеровских мундирах, в касках с шишаками, у каждого — острые, как пики, усы, загнутые кверху. Женщины — в глухих платьях с кружевной отделкой, в глазах у них — сентиментальная поволока.