Последний полет «Ангела»

— Тогда второй вопрос: с какой стати ты помогаешь мне, ведь ты воевал против нас, был ранен. Я понимаю, хозяйки дома заботятся о своем завтрашнем дне…

Ирма покраснела и хотела что-то возразить, но ее опередила фрау Раабе:

— Господин капитан прав, и с нашей стороны было бы глупо это скрывать.

Девушка опустила голову: что уж тут скрывать.

— Ну а ты, Вилли?

— Фрау Раабе сообщила вам, господин капитан, что я сын красного… Да, сегодня я уже могу сказать открыто: мой отец был коммунистом еще до захвата власти Гитлером. Он погиб в стычке со штурмовиками, которую фашисты выдали за уличную драку. Это было в 32-м. Может, это и спасло мою мать и меня от концлагеря — отца не было в живых, когда начался фашистский террор. Я мог бы вам сказать сейчас, что радуюсь концу «третьего рейха» и считаю, что любая новая жизнь будет лучше той, которая у нас была и пока еще есть.

Фрау Раабе пожала плечами и возмущенно отвернулась от капитана и Вилли. Ирма слушала очень внимательно, чувствовалось, она доверяет Вилли и ценит его мнение.

— Но есть и еще одно обстоятельство, менее глобальное, что ли, крайне незначительное на фоне того, что происходит в мире, но для меня чрезвычайно важное: я возвращаю русским свой долг.

— Объясни. Я не очень тебя понимаю.

— Хорошо. Ирма тоже не знает этой истории, ее никто не знает, иначе я давно бы сгнил в подвалах гестапо. Это случилось в сорок втором, на Донце. Помните, в какую западню попали ваши части? Бои там шли жестокие, за каждый клочок земли, некоторые деревни по нескольку раз переходили из рук в руки.

…Солдата Вилли Биманна ранило на самом берегу Донца, на окраине маленького селения — всего несколько сожженных хат. Они отбивали атаку русских, когда в ногу впился кусок стали. Его оттащили в землянку, перевязали.

— Отлеживайся, Вилли, — сказал санитар, — когда кончится этот бедлам, мы придем за тобой. Считай, тебе повезло, здесь больше шансов уцелеть.

Вилли тоже так думал и радовался ранению как случайной удаче. Санитар ушел, и Вилли остался один. По стихавшей или вдруг начинавшейся с новой силой стрельбе он догадывался, что русские идут в одну атаку за другой. И вдруг разом бой угас. Тянуло пороховым дымом, тишина была звенящей. Вилли страстно захотелось разорвать ее криком, выстрелом — как угодно, только бы прогнать ее, эту могильную тишь, в которой улавливался лишь змеиный шорох засыпающей его земли. Вилли долго ждал санитаров, они не шли, а выползти из землянки не было сил.

И вдруг в дверном проеме показался красноармеец, еще один, раздалась русская речь.

— Хальт! — крикнул красноармеец. Вилли попытался встать, но не смог, застонал, опрокидываясь на спину.

Красноармеец повел стволом винтовки, и тогда Вилли показал ему перебинтованную ногу. Он воевал с июня сорок первого, кое-что понимал по-русски, какие-то слова, отдельные фразы.

— Скапутился, гад? — с любопытством сказал красноармеец. Выглядел он, хотя и разгоряченный боем, вполне добродушно. Что такое «скапутился» Вилли не знал, но догадаться было несложно.

— Товарищ лейтенант, здесь раненый фриц, — позвал красноармеец своего командира.

В землянку вошли лейтенант и еще какие-то солдаты.

— Добить надо сволочь, — с ненавистью сказал один из них и поднял автомат.

— Отставить, Саенко, — приказал лейтенант.

Вилли на всю жизнь запомнил эту фамилию: Саенко.

— Отставить, Саенко, пленных мы не уничтожаем.

Снова началась перестрелка, и русские выскочили из землянки.. Вилли все еще видел прямо перед собой зрачок ствола автомата, но не верил, что еще живет, слышит, как стреляют, мелькнула даже дикая мысль: и на том свете, видимо, тоже идет война. Прошло несколько минут, и перестрелка стихла, бой откатился к берегу Донца.

— Жив, Вилли? — услышал он голос санитара, приволокшего его в эту землянку. И вдруг санитар, он был из нацистов, с подозрением спросил: — Как это они тебя не пристрелили?

— Не заметили, — с трудом выдавил из себя Вилли.

— Считай, что второй раз родился! У Иванов разговор короткий — очередь в брюхо, и ты уже в раю.

Санитар недолго потоптался возле Вилли и ушел за подмогой. Он явно ему завидовал: ранение означало жизнь, это был «пропуск» в тыл, подальше отсюда, где стреляют и убивают.

Когда Вилли уложили на носилки и понесли в медсанбат, в одной из траншей он увидел и добродушного красноармейца, нашедшего его, и лейтенанта, и Саенко. Они лежали на глинистом бруствере, так и не выпустив из рук оружия. У лейтенанта взрыв гранаты снес полголовы, Саенко прошила автоматная очередь.

— Потом был госпиталь, «железка» на грудь за храбрость, звание ефрейтора, ампутация и… война для меня кончилась лучше, чем для многих других, — закончил свой рассказ Вилли.

— А ведь вполне могли добить, — задумчиво протянул Адабаш, — в бою остановиться трудно бывает.

— Могли, а не стали, — взволнованно сказал Вилли.

Адабаш понимал его: немецкий ефрейтор снова видел перед собой песчаный берег русской реки, бой, в котором нет никому пощады, черный зрачок автомата — сейчас выплеснет он огонь, но ефрейтор его не увидит, когда стреляют в упор, смерть приходит мгновенно.

— И ты все это пережил, Вилли? — воскликнула Ирма.

— Ваш рассказ вселяет надежды, — сделала неожиданный вывод фрау Раабе, — русским, оказывается, свойственно милосердие. Хотя доктор Геббельс утверждал, что эти варвары будут насиловать всех немок и убивать младенцев.

— Мама! — всплеснула руками Ирма. — Не забывайте, господин капитан — русский!

— Это же говорила не я! — удивилась ее возмущению фрау Раабе. — Это утверждал доктор Геббельс.

— Провались он в преисподнюю, — гневно сказал Вилли. — Теперь видите, до чего эта бешеная свора довела Германию?

За окнами полыхали пожары. Глухо обрушивались на землю обгоревшие стены зданий. Даже сюда, в комнату, доносился горький запах гари. Какой-то офицер командовал истеричным голосом: «Вперед, сволочи!» Он, наверное, гнал на передовую очередную партию обреченных на смерть.

Наступал вечер. Адабаш прикидывал, что же делать дальше, как поступить. А что, если ночью устроят повальную облаву? Погибнет он, погибнут и эти люди, с которыми его свела война, точнее, последние ее дни, когда так хочется жить и смерть кажется вопиющей нелепостью. «А Берлин возьмут без меня», — и это тоже казалось величайшей несправедливостью. Очень долго и тяжко шел он к этим дням и вот — без него.

Немцы обязательно устроят обыски, прочешут все эти аккуратные коттеджи, улицы, заглянут и в развалины поблизости — они ведь тоже догадываются, что завтра все решится, и потому постараются расчистить от нежелательных лиц ту черту, за которой лежит передовая.

— Что будем делать, господин капитан?

Вилли, очевидно, думал о том же.

— В доме есть подвал? — спросил Адабаш.

Фрау Раабе энергично кивнула: у нее в доме есть все, что требуется для добропорядочной семьи.

— О, господин капитан, наш дом построен отлично! Мой муж…

— Мама… — остановила ее Ирма.

Она тоже понимала, что капитану надо принять какое-то решение.

— Я прошу вас, фрау Раабе, и тебя, Ирма, укрыться в подвале и надежно закрыть вход в него. Возможен артиллерийский обстрел, облава, все что хотите.

— Нет! — отрезала фрау Раабе. — Супруга полковника фон Раабе в своем доме хозяйка и…

Вилли бесцеремонно ее перебил:

— Гестапо вздернет вас, меня и Ирму на первом же фонаре, даже не поинтересовавшись, чья вы супруга, а только обнаружив здесь советского капитана.

— Майн готт! — Фрау Раабе начала понимать весь трагизм ситуации: русских здесь еще нет, а гестапо свирепствует, и Вилли прав — они даже не спросят, как и что, просто накинут петлю и потянут за конец веревки.

— Ты, Вилли, закрой их в подвале, а сам уходи к себе… Только попробуй передвинуть мою кровать так, чтобы у меня под прицелом были и дверь и окно.

Вилли кивнул, он задумался, подошел к окну, чуть отодвинул край шторы.