Тройное Дно

Хотелось есть, тем более что стоило только руку протянуть — и получишь все… Но есть он не стал, а зашторил окно, включил торшер, сел в кресло. Выключил магнитофон, включил телевизор. Молчание ягнят закончилось. Транслировались клипы солидарности с убиенными артистами. Раздавались вопли и грозные вопросы к власти. К Звереву. Он вышел на балкон. Двор опустел. Иногда вопреки всякой логике и сложившемуся порядку вещей дворы пустеют во внеурочный час.

«Куда, петербургские жители, веселой толпою спешите вы?..» — пропел он вслух. Рядом достраивалось, и, видимо, спешно, новое девятиэтажное чудо. Перекатывался по рельсам кран, поводил хоботом. Хлопотали рабочие. «И то дело», — сказал Зверев, но тут к нему во входную дверь позвонили. Он оправил рубашку, вздохнул поглубже и открыл дверь.

— Поздравляем вас от имени восемнадцатого почтового отделения. Сразу три телеграммы, — сказал весёлый дядя и проглотил слюну, — распишитесь в получении. Двадцать часов тридцать минут. Благодарствуйте.

— Подожди, друг. — Именинник подошел к столу, сорвал с коньячной бутылки колпачок, подцепил ножом пробку, плеснул в фужер граммов семьдесят пять. — Ну-ка, за мое здоровье.

— Да что ты! Никак не могу. Видишь, еще сколько, — потряс почтальон телеграммами. — Разве потом, на обратном пути. Ну, бывай, — и пошел вниз, дабы не искушаться. Все телеграммы были поздравительными, и Зверев не стал их даже вскрывать, а бросил на подоконник. Ему это было уже неинтересно.

Той осенью она заканчивала свое затянувшееся учение. Той осенью она не боялась последствий, и можно было вообще не бояться ничего. Той осенью они были, видимо, счастливы. Но потом что-то случилось, и она стала приезжать все реже и реже, хотя они уже были записаны в книге судеб на одну фамилию, потом перестала приезжать вообще, и они расстались. Какое красивое слово — «Прощай». От него веет мраком и вечностью.

Он плеснул в фужер еще столько же коньяка, сколько там было, потом еще — и залпом выпил. Затем полежал на полу, глядя в потолок. Потом пошел в другую комнату за гитарой, опять лег на пол, гитару положил на живот и потренькал немного. Даже попел. Пел он вообще-то ничего. Очень даже порядочно пел. Основательно пел. Талантливо. Совершенно феноменально пел. Песни популярных авторов и свои собственные. И свои были в сто, нет, в тысячу раз лучше. Но она все равно уехала и не вернулась. И больше он не хотел знать ничего.

Он попел, встал, выпил еще, потом снова лег на пол и уснул. Проснулся минут через сорок от дурноты. Едва успел подняться и добежать до туалета. Упал на колени. Уткнулся лбом в раковину унитаза. Его выворачивало долго. Но, кроме коньяка и пива, в желудке ничего не было. Потом, не вставая с колен, смыл воду. Брызги попали на лицо, и ему опять стало противно.

Очнувшись, он взял щетку, отмыл унитаз, ухмыльнулся, встал наконец и отправился в ванную. Там долго приводил себя в порядок, а затем переменил рубашку. Добрался до кухни, налил в кофейник воды, всыпал три ложки кофе.

«Поправляться, так поправляться», — сказал он себе, открыл рислинг, выпил залпом два фужера и оглядел стол. Остался неудовлетворенным. Достал из шкафа сардины махачкалинские по четыре тысячи рублей банка — лучшие в мире, — поставил на блюдечко, вскрыл, крышку выбросил в ведро, вытер на кухонном столе. Отнес сардины в гостиную, в это время на кухне зашипел кофе, проливаясь на плиту, Зверев вернулся, перелил кофе в большую чашку и сахар класть не стал. С чашкой опять вернулся в гостиную, сел в кресло. Пил кофе большими глотками, почти не чувствуя, до чего тот горяч. В свете торшера фотографии на стене приблизились, приобрели объем. Зверев допил кофе, на столе ничего не тронул, а отправился опять на кухню, достал из холодильника кастрюльку со вчерашним супом, разогрел и долго ел без хлеба. Разбил на сковороду два яйца, но так и оставил, а потом вскрыл еще одно и выпил его. Вспомнил, что есть минералка, нашел бутылку, открыл о край стола и не отрываясь выпил половину.

…Все рано или поздно кончается, и однажды она не приехала больше. Он стал уходить из дома, спал по вокзалам, а раз его даже привезли домой в милицейской машине для установления личности, так как при нем не было документов, а признаваться в принадлежности к конторе он не захотел.

…Тем временем пробило одиннадцать часов. Зверев немного переставил тарелки на столе, немного их сдвинул, принес торт, переложил на блюдо, поставил в центре стола. Рядом зажег две свечи в прекрасном подсвечнике, который невесть каким образом попал к нему. Перемена блюд…

Он вышел на балкон с радиоприемником и сидел там до полуночи, вертел волшебное колесико. Рядом таинственным образом функционировала стройка, двигался кран, перемигивались на своем языке сварщики. Потом он вернулся в комнату, и комната оглядела его и не пришла, очевидно, к определенному выводу. И вот тогда он решил послушать нечто другое — магнитофонную кассету. Она была записана случайно, ночью.

…Тогда, когда они отдыхали друг от друга и время растворялось в сонных голосах, словно что-то предчувствуя, он встал, тихо нажал клавишу, потом две других, а первую отпустил. Микрофон был встроенным. Сорок пять минут жизни. Говорила в основном она. Говорила, шептала, дышала, болтала о пустяках…

Так и сидел он, пока не кончилась запись, а потом взглянул в огромное многоглазое лицо и ужаснулся эффекту присутствия. Тогда он поднялся, принес из кухни мусорное ведро: спокойно одну за другой опрокинул в него все тарелки, стоявшие на столе, а сверху опустил торт. Тот, падая, развалился, и кремовые цветочки прилипли к стенкам ведра. Туда же он отправил все бутылки, отчасти полные, вынул из вазы цветы и воткнул их сверху. Потом вышел на лестничную клетку, открыл пасть мусоропровода и послушал, как все это падает вниз.

Вернувшись в квартиру, запер дверь на оба замка, потом разделся, хотел лечь, но о чем-то вспомнил, снял со стен фотографии, сложил в пакет, спрятал в бельевой шкаф, открыл окно и проветрил комнату. Затем выключил повсюду свет, лег в постель, укрылся с головой одеялом, попробовал заплакать и не смог.

И тут в дверь позвонили. Это был разносчик телеграмм и ему хотелось выпить.

…Зверев вышел из метро на «Балтийской». Автобус шестьдесят семь. В сумме тринадцать. Вот он стоит, желтый. Банан, колбаса, сосиска. Весь в рекламе и заботах. Отстаивается. Когда рванул экспресс «Икарус» на острове, взяли в разработку автопарк. И неожиданно выкатилась версия. От Балтийского до острова всего ничего. Минут десять. Машин достаточно. Топлива хватило бы на весь день. График вполне терпимый. Но автобусы предпочитают курсировать между парком, что примерно на середине маршрута, и островом. От метро, естественно, нужно проезжать до конца, хотя зимой шоферам фартит. Туннель подтекает, желтый лед, как в пещере сталактитов. Или сталагмитов. Тогда можно кивать на безопасность пассажиров, останавливаться у туннеля. А дальше им пешком полтора километра, без пешеходных дорожек, сквозь чад выхлопов «КамАЗов», идущих как ни в чем не бывало, и тех же самых «икарусов»-экспрессов. Они как ни в чем не бывало везут граждан, могущих уплатить другой тариф. Но «икарусы» эти, «старшие братья», шабашат часов в шесть. Плюс неистребимая привычка водителей шестьдесят седьмого отстаиваться на Балтийском на секунду, соблюдая несуществующий график. Какой бы ни был мороз и ветер. Сразу за туннелем — трамвайное кольцо. Чтобы пресечь бесплатный проезд туннеля, сажают контролера на одну остановку, точнее, на две, одна еще промежуточная. Никто не сомневается, что наличка с «икарусов» идет в один карман с шестьдесят седьмым. Чтобы и деньги отмыть, и материалы списать. Старо как мир. Ненависть в народе островном копилась. Короче, автобус просто взорвали. Версия не выдерживала никакой критики, рушилась почти сразу. Но что-то в ней было такое, что позволяло зацепиться и не отбрасывать совсем. Она укладывалась в ту зыбкую, почти эфемерную конструкцию, которую выстраивал Зверев, становилась то ли балкой, то ли стойкой. И оттого конструкция эта, авангардно-интуитивная композиция, обретала плоть. И мистическое исчезновение трупа, который потом ожил и сбежал из столовой-ночлежки, тоже укладывалось в предназначенный для этого элемента паз. В гнездо…