Хранители порта

Когда Зега проснулся, уже начиналось утро. А проснулся он от музыки. Это Рахманинова гоняли по радио, кто-то поймал его и загнал в коробочку транзистора. Этюд-картина. Там такая нисходящая гамма, вся втисну-тая в ритм, метр постоянно меняется, и две мелодии то сплетаются, то расходятся. Будто что-то вот-вот случится. У Зеги это была любимая пластинка, и он обрадовался утру, начинавшемуся с такой музыки. Семы уже не было, и Зега оделся тихо и вышел в утренний коридор, где легкая пыль в солнечном простреле начинала свое безумное движение.

— Нагулялся, кобелина, — подвел итог Петруха.

Он пустил в потолок удивительно ровное и уравновешенное кольцо дыма. Видно, он уже давно курил в этой комнате и знал все о здешних восходящих потоках.

— Хорошие товарищи живут рядом со мной и работают бок о бок. Всю ночь делают свои кобелиные дела, забыв про то, что Петруха тут один, ни поговорить с кем после спектакля, ни выпить. С тебя выпивка, кобелина. И с тебя тоже, — повернулся он к Семе, — маленькие похотливые зверушки. — Такой итог подвел товарищ Петруха и, отвернувшись, замолчал. Потом были еще ночи и еще подведение итогов. Сема и Зега как бы и вовсе не уезжали из родного города. Так ловко и ко времени вписались они в жизнь коллектива. Но работа — это скучно.

Однажды вечером, когда спектакля не было, а было всеобщее движение вглубь, вся компания играла в жмурки, вкусив бормотушки с пивом в различных пропорциях. Всего-то восемь человек в номере три на четыре. Кому-то кто-то завязывал глаза, и все кружилось.

Петруха имел слух средних способностей зверюги и примерно как зверюга был координирован. Зега дважды уходил от него по подоконнику и в броске с одного дивана на другой. Но когда жмурились дамочки, Зега норовил попасться, особенно в коготки Тилли. Молли ему уже разонравилась. И вот сложным маневром Зега отправил массовку к окну, а сам попался в закутке, около двери. Они обнимались с неожиданной нежностью.

А потом был другой вечер и дождь. И Зега стоял возле Тилли в ее номере. С плаща Зеги стекала вода и падала на чистый паркет. А Зеге хотелось снять с себя плащ, свитер, туфли, рубашку и лечь с Тилли, дабы вернуть тепло в свое застуженное долгой прогулкой под дождем и утомленное не по годам тело. Хотелось вытянуться рядом с ней на диване во весь рост, обнять ее и лежать просто так, ничего не делая более. А потом он бы ушел.

— Слушай, — сказала Тилли Зеге, — можно тебя попросить об одной вещи? Можно тебя попросить?

— Отчего же, — ответил Зега и совсем размяк. В нем зашевелилась надежда.

— Позови, пожалуйста, Сему, скажи ему, что я жду.

— Хорошо, — уныло отозвался Зега и пошел исполнять сказанное. А идти было десять шагов по коридору, где сейчас горели лампы дневного света и не было никого, кроме коридорной за столиком. А Сема тем временем в своем номере спорил о предназначении художника.

— Давай иди, выполняй свой долг, — прервал Зега дискуссию, снял плащ и не раздеваясь лег в свою холодную постель.

— А пошла она… — ответил Сема. И не пошел никуда. Но через пять минут встал все же и топ-топ, по коридору. Хлопнула дверь. А Зега встал и пошел следом. А та, другая, дверь была и вовсе не закрыта. И Зега увидел: Тилли в короткой какой-то, будто детской, рубашке тянется к Семе, положила ему руки на плечи и стоит босая на холодном полу, окно в номере открыто, и дует. А Сема говорит ей что-то и уходит. А она все стоит, и дверь опять не закрыта, а Сема уже у себя в номере, уже курит и молчит, и вообще все молчат, а Тилли наконец садится на край дивана, и ступни у нее в слякотной мокроте, и она пробует улыбнуться, но это у нее не получается. И тогда Зега закрыл дверь в этот номер и пошел туда, где Сема и вся компания.

— Ну что, мальчишечки, — говорит Сема рассеянно, — я раздеваюсь и ложусь.

Но прежде чем лечь, Сема произносит монолог о своей потенции. Она у него эпохальна. Он может одолеть, может быть, и саму природу, если постарается. Этот акт будет сопровождаться выбросами магмы и даже небольшим смещением земной оси. Ход светил также изменится, но незначительно. А Зега слушает, слушает и засыпает.

Прошло еще несколько вечеров. И как-то раз Зега сидел около Тилли на теплом и чистом асфальте, возле клуба, и из этого можно было заключить, и совершенно правильно, что они опять нетрезвы.

— Поживем немного вместе, — сказал Зега.

— Только не очень долго, — отозвалась Тилли, и они поцеловались, почти целомудренно. А потом пошли в номер, и там никого не было, так как шел спектакль и все были заняты. А им было наплевать на трудовую дисциплину. Да и, по большому счету, делать им на спектакле было нечего. Капитан Хапов настаивал, предупреждал: все свободные от работы должны присутствовать на спектакле. Но они забыли про капитана, про театр, про все, что было и будет. Они пошли в номер и сделали то, что хотели. А немного погодя в номер ворвалась Молли.

— Стерва, — обратилась она к сестре.

— Вот мы все и испортили, — сказала Тилли и заплакала.

А Сема лежал себе рядом и смотрел в потолок. И ничего не говорил. На самом деле, конечно, никакого Семы тут не было. А то бы вообще вышло совершеннейшее свинство. Но Зеге казалось, что он рядом.

— Не вижу ничего, что тут можно испортить, — шутит Зега. А потом они засыпают, так и не заперев дверь.

— Нагулялся, кобелина, — подвел итог Петруха. Этой ночью Сема вынул шнурки из своих и Петрухиных ботинок, соорудил петельку и повесился в шкафу.

— Но все же я дал ему немного похрипеть, — сказал Петруха, но тогда ничего не сказал, а Зега сам не догадался.

Ночью Анджела по водосточной трубе поднялась на мой второй этаж и далее по карнизу проникла в открытое окно библиотеки. Два часа мы проговорили, сидя на больничной койке и укрывшись до носов казенным одеялом. Уже на рассвете закономерное и как бы случайное соединение наших душ и тел свершилось.

— Теперь давай рассказывай дальше. Трави свои байки, обольститель.

— Раньше мы это называли — втюхивать. А где у тебя диктофон? Как же летопись?

— Начинается другая летопись. Новое бытописательство, Может быть, когда-нибудь я расскажу кому-нибудь, что происходило этой упоительной ночью. Ну, давай. Про времена развитого социализма.

— Ты делаешь мне больно. Тогда мы ненавидели эти слова.

— А потом полюбили.

— А потом была война.

— Слушай. Хватит про войну. Расскажи, как вы там в лотерею играли.

— Поразительное дело. Нет никого, а летопись передается.

— Из уст в уста.

— Кто же был последним?

— Кажется, тот, с эстонской фамилией.

— О! Этот умел. Значит, он оставался до последнего.

— Да. А потом пропал куда-то. Тогда уже пришли совсем другие, новые. Кстати, они тебя хотят на работу звать. Художником по свету. Хранителем традиций.

— Когда-то это было моей единственной мечтой. А теперь я предпочту отказаться.

— Я тоже предпочту.

— Что ты предпочтешь?

— Давай, вначале рассказывай.

— По иронии судьбы, мы подошли к главе, повествующей об исходе из храма искусств. Глава седьмая. Исход.

— Давай, давай. Рассказывай.

Исход из храма

— Вы являетесь тем рычагом, тем маховиком, тем фундаментом, на котором построено все рвущееся ввысь здание искусства. Без вас не сможет состояться ни один спектакль. Ведь все эти актеришки, все эти посредственности, не смогут сами гвоздя забить. Они не смогут натянуть кулису, направить прожектор, ничего не смогут. А если когда-то могли, то давно эти навыки потеряли.

Вы мои надежда и опора. Но нужно отметить и у вас некоторое нарушение ритма трудовых свершений, даже некоторое нарушение, нет, точнее несоблюдение трудовой дисциплины, халатное отношение к своим обязанностям, не буду сегодня приводить конкретные факты. Все поправимо, и все искоренимо. Стоит только руки приложить. И отчасти голову. Но главное, что я в вас различаю, — здоровая рабочая основа. Среди вас есть инженер, временно оставивший завод, чтобы поднабраться ума-разума. Есть представитель художественной интеллигенции, есть моряки, временно не бороздящие просторы океанов, временно не создающие стране рыбный достаток. И это хорошо. Ваш совокупный жизненный опыт, ваше ясное и незапятнанное видение сути дела и есть тот цемент, который скрепляет блоки фундамента. И есть тот маховик, что приводит в движение весь сложный и своеобразный механизм театра, и есть тот рычаг, для которого найдется надежная точка опоры. Идите друзья и работайте. Я жду от вас новых успехов. Завпост, пожалуйста, останьтесь. — Так заключил капитан-директор Хапов производственное совещание и приготовился пойти в апартаменты главного режиссера, где проходило сейчас собрание актива актеров. Той лучшей части, что всегда собирается. Завпост ждал. Потом молвил что-то очень тихо.