Хранители порта

И он быстренько нарисовал, как я бегу от смерти. Сходство было полным. А смерть разная. Она походила одновременно на режиссера, директора и волоокую помреж. Из карманов смерти высовывались головы розовых монтировщиков. И мы повесили с Маленьким этот рисунок в коридоре, на доске объявлений, где обычно он и водружал свои «дацзыбао».

— Уволить они меня не могут, — признался художник, — у меня папа генерал.

Он запер дверь мастерской, и мы пошли прочь из театра, так как по вечерам есть многие другие полезные занятия, не имеющие прямого отношения к искусству.

— Вы очень складно рассказываете. Образно. У вас там во время позиционной войны не было времени на сочинительство? Кроме сводок о потерях и боеприпасах? Пописывали ведь?

— А вот и нет. Как обрезало. Но до печально известных событий пописывал.

— А, так я вас почти знаю. Вы, должно быть, в районной газетке…

— Ах, расскажите лучше о стремительном. Где же наш режиссер? Неужели и ему шнур на шею или пулю в переносицу?

— Нет. Он Герой Советского Союза!

— Что?!

— Он во время бомбежек тут спектакли ставил. Представляете? Враг у ворот города, я имею в виду его десанты, все театры разворачиваются в тылах, хотя где тогда был тыл, не поймешь. А он тут, в помещении БДТ, спектакли ставит, и народ с передовой и от станков вместо пивнушки — в театр. Актеров много осталось. Из патриотизма и по другим причинам. А во время легендарного десанта НАТО, во время боя на Фонтанке, они прервали спектакль и вместе с ополченцами отбивались. Он очки разбил, но позицию не оставил. А потом спектакль доиграли.

— Фантастика.

— Да. А теперь он в командировке на Урале. Собирает силы для зимнего сезона. По всем приметам, странный был человек. Задумчивый.

— Вы знаете, мне ведь в госпиталь пора, а автобусы теперь, поди, не ходят.

— Поди. Я вам дежурную машину вызову. Доедете. А то нетрезвый, хромой. Всякое может быть.

К одиннадцати часам, опоздав на вечерний обход и отметившись в дежурной книге, я долго не мог уснуть, неожиданным образом застигнутый, казалось бы, уже отжившим и забытым, но уснул все же мучительно и не просыпаясь до завтрака.

Я несколько преждевременно отправился на столь длительную прогулку в дальний путь, на ясный огонь, слушать сладкие речи. Нога разболелась, и следовало теперь дня на два углубиться в журналы девяносто седьмого года. Литературный процесс, не останови его война, обещал дать миру новые великолепные тексты, но дал, увы, еще одно потерянное поколение, неизбежное после любой войны. Закуток мой был оснащен прекрасным торшером, две лампы по сорок ватт давали достаточно света, хотя его и-следовало прятать по ночам, ведь правила внутреннего распорядка во всех госпиталях незыблемы. Если же отключить свой источник света, то в дверную щель вползал, растекался, обживался медленно другой свет, от красного абажура ночной дежурной. Этот красный фонарик, этот воспаленный зрак несколько раз подвергался изгнанию лечащей администрацией и заменялся на стандартный, зеленоватый, почти белый, не возбуждавший никаких ассоциаций, но неизменно возвращался и наконец был оставлен. От коридора к моему ученому углу вел изрядный аппендикс, паркетный, узкий, и в ночных прогулках я выходил вначале на красную зыбкую дорожку, а затем, мимо шепчущихся и постанывающих палат, далее, к умывальнику и курилке. Так и не научившись курить, я вел долгие разговоры с фронтовиками, сожалел о том, что не повергнута в прах империя зла за океаном и что теперь они оклемаются и, как пить дать, вдарят. За два месяца я завел было интрижку с медсестрой, но как-то по-дурацки, по инерции, без азарта и высокого стремления душ. А может, и не по-дурацки. Неизбежные выздоровление и выписка, недолгий выбор, куда же теперь, вызывали печаль.

— К вам гости тут, — объявила утром третьего дня дежурная.

— Должно быть, Птица.

— Тут их целая стая. Но пить не позволено. Проверю.

— Конечно, конечно. Но где же они?

— В приемной балагурят. Веселые. — Она вышла, и через минуту вплыла стая. Делегация театра «Голос» в лице моего завпоста, двух актрисок молодых и короткоюбких и пожилого уже актера.

— Вы так интересно рассказывали, что я привел вот этих совершенно замечательных людей, они тоже хотят послушать.

— Вот уж чего не ждал, чего не ведал… Чего ж там интересного? Эпоха та еще была… Правда, весело становилось временами.

— А, может, мы того? Для веселья. У нас есть.

— Меня выгонят отсюда с волчьим билетом. И так у меня тут привилегии.

— Вам положено, — заворковала артисточка, а старикан тем временем раскладывал принесенные яблоки, любительскую колбаску, свежую зелень.

— Там был такой Сема, — блистательно поглядела мне в глаза вторая длинноногая.

— Вы знаете, таких красивых, как вы, тогда было маловато. Театр периферийный, хотя и море рядом, а все больше старенькие или некрасивые, домашние какие-то. А вы как порыв свободного ветра.

— Скажете тоже. Расскажите про Сему. Пожалуйста.

— Ну, Сема — это тоже целая эпоха. Только начнем издалека. Сколько я вчера надиктовал вашей памяти?

— Две небольшие главки.

— Ну, так будет третья. Назовем ее «Узы».

— Давайте вначале коньячку. Коньячку можно. Он лечебный.

— Только, если услышите шаги, прячьте.

— Естественно. Так что там про узы?

Узы

Зинаида была сильной женщиной. И силу эту два раза в неделю усугубляла, облачившись в интересный балахон и делая то, что велел гуру. Клубилось мутными облаками время всеобщего постижения таинств духа через искусство наносить удары. Зинаида, в просторечии — Зинка, работала программистом в одной небольшой конторе, похожей на институт, но, возможно, это был институт, похожий на контору. И совсем Зинку украшало то, что она посещала лито при многотиражке. Чередование поз, ударов и верлибров составляло значительную часть ее быта. В оставшееся от постижения тайн бытия и духа время Зинка воспитывала двух малюток раннего школьного возраста.

Жила она в комнате веселого и, возможно, счастливого общежития, но настал день, когда слово Очередь приказало долго жить, и явилось другое слово, приятное и долгожданное, — Квартира. Трехкомнатная, отдельная, великолепная, хотя и на первом этаже. «Разнополые мои», — удовлетворенно констатировала хозяйка нового жилища про своих детей. Деток. И тут же она стала рифмовать слово «разнополые» с другими бытовыми словами.

Перевозить в квартиру из общежития было нечего. Что можно вместить в одну комнату? Некоторые, правда, вмещают. И стенки, и крынки. Героическая мать-одиночка не вмещала в свою комнату ничего, кроме казенного шкафчика и двух коек. Зато теперь не спеша и раздумчиво стала приобретать. А приобретать было на что. Во-первых, она была рачительной хозяйкой и откладывала, а во-вторых, имелся и папа на Севере. Часть своих денег он держал на сберкнижках Зинули, часть в кофейных банках, завернутых в полиэтилен, или в полиэтилене, вставленном в кофейные банки, она так никогда и не могла запомнить, но где они были зарыты, знала. Папа показывал сам.

Квартира блистательная и прекрасная обставлялась Зинкой не спеша и основательно. Гарнитур «полубарокко». Сервизы — столовый, чайный, кофейный. Не очень дорогие, но в тон обоям. Столовый под гостиную, двенадцать персон, чайный под детскую на шесть и кофейный под цвет алькова. Тоже шесть. Но были еще и утренние изящные чашечки и блюдечки на две персоны. Сделано в Харбине в смутные времена белогвар-Дейщины и вавилонского столпотворения. Куплено по случаю, так как нельзя было не купить. Паласы, ковры, прочие предметы не заслуживают описания. Описания заслуживает картина неизвестного мастера, выполненная в кубистической манере и изображавшая, по всеобщему мнению, совсем не то, что было указано в сопроводительном документе (картина была комиссионная). Там стояло: «Песня Сольвейг».

…А потом было новоселье. Зинка — большая затейница в приготовлении горячих блюд, в холодных разбиралась не очень. И потому из ресторана «Чайка» мобилизовала некоего мужчину, который быстро и недорого соорудил столик. Все эти хлопоты привели добрую хозяйку в состояние счастья. Кроме гостей нужных, были на новоселье: городской бард Сереня, интеллигентные Птушкины, воинствующая буддистка Леонтович, сорока лет и тоже не замужем, а также сын служителя одного из культов, автор мистических стихов.