Хранители порта

Долгими декабрьскими вечерами капитан с сержантом смотрели «кино». В школе был проектор и слайды. Была и библиотека, но капитан вот уже год не мог заставить себя раскрыть книгу. Когда темнело, сержант убирал котелки, ложки, плошки, пустые баночки и коробочки, и они смотрели на белой стене директорского кабинета, какими были когда-то цветущие и легкомысленные европейские города.

— Курорты Адриатики? Железные дороги Германии? А может, Туманного? На Альбион не хотите посмотреть, товарищ капитан?

— На Альбионе прохиндеи опять уцелели. Что там говорит маршал? Ты газеты когда читал?

— Я газеты читал, когда и вы. Третьего дня. Дивизионную и ту. Маршал говорит, что наше дело правое. Альбиону на этот раз не уцелеть. И что система «Гнев» — это вещь.

Да. Не чаял старик еще повоевать. Прямо из тюрьмы и в бункер. А кто бы мог подумать. Ну, давай еще раз пройдемся по столице Моравии, древнему городу Брно. Где у тебя коробочка?

— Коробочку я унес в методкабинет. Уборка была.

— С чего это вдруг?

— Так. Гостей не ждем. Рождество.

— Нести, что ли, коробочку? Товарищ начальник! Гражданин командующий!

— Неси, Иван, коробочку. Пиво где? Какое сегодня? Опять «Будвар»?

— Не. Какое-то, не поймешь какое. Этикеток нет.

— А на вкус? Ты же теперь профессор.

— Вкус не идентифицируется.

На этот раз Россия воевала почти со всем миром, и трудно было сказать, кто остался под развалинами кафедрального собора Петра и Павла, но он занимал слишком господствующее положение над старым городом, и силы мирового сообщества не хотели его оставлять. Может быть, они не верили в то, что русские применят артсистему «Гнев» в центре славянского города. Но никакого Петра и Павла больше не было. Только расплавленные обломки. Кирпич растекся, а потом снова застыл. И никакой радиации. И никакого овощного рынка на площади XVI века. Когда отступит Страх, оставшиеся выйдут из щелей и, может быть, соберут на уцелевших полях овощи. Но пока Страх был где-то рядом.

Театр «Редута» уцелел, и там расположилась комендатура. Сюда свозили диверсантов и неподалеку расстреливали. Недавно комендант приказал жителям выйти на свет и до конца комендантского часа пребывать в плоти и веселии. А особо уцелевшим предлагалось работать на разборке того, что и развалинами-то не могло считаться. Задымили полевые кухни. Может быть, просто на этот раз не было цветов, чтобы встречать освободителей, а чехи были культурным народом. Повезло фигурам капуцинов у костела 1650 г., их просто сдуло, и они лежали, как манекены, рядом с воротами. Однажды капитан вошел внутрь собора на Петрове. Верхняя часть конструкции, вместе с перекрытиями и несущими балками, оказалась срезанной чрезвычайно ровно, и осколки ее лежали метрах в ста вокруг. Под сапогами хрустели готические витражи. Капитану откуда было знать про готику и барокко? Но две недели в «просмотровом зале» в компании с сержантом сделали из него специалиста по архитектурным достопримечательностям этого города. Он подобрал несколько стеклышек, принес их в школу и смотрел теперь по ночам на свечу или коптилку сквозь осколки окон пресвитера собора.

Бог, несомненно, вмешался в этот разгром и уберег несколько местечек. Лучше всего сохранилась площадь Красной Армии, на Петрове. Можно сказать, что там вообще ничего не пострадало. И даже два вагона трамвая в целости простояли с того мгновения, как прекратилась электроэнергия, до того, когда прозвучал последний выстрел. А рядом уцелели киоски и витрины. Полицейский чешский батальон ушел в карстовые пещеры, чем подписал им смертный приговор. Больше туда никогда не придут туристы, а сталактиты внутри смешались в одном потоке со сталагмитами, водой, паром, кровью, отчаянием и возмездием. Вообще-то чехи, как и в прошлый раз, в русских, по большому счету, не стреляли. Да, а вот Могиле мира, памятнику битвы у Аустерлица, не повезло вовсе. По-чешски место это называется Славков. Здесь защищались немцы. Памятник ушел под землю метров на десять от прямого попадания авиабомбы. И немцы, лежавшие под ним, так хорошо там устроившиеся, приспособившиеся и окопавшиеся, больше уже ни с кем не будут воевать.

По приказу коменданта уцелевшие фрагменты, осколки, подвески, тем паче картины, пилястры, портики — все, что уцелело, — стаскивались в места сбора. А что еще мог приказать комендант?

— Товарищ капитан! Чего мы тут не видели? Вон он, Брно, за окошком. Я вот новые диафильмы нашел. И пиво чего не пьете? Я уже три бутылочки. Гуляш вот. С кнедликами. В третьей роте хозяева дома нашлись. Теперь у них каждый день кнедлики…

Естественное неудобство состояло в том, что на все здание были только капитан с сержантом, и когда один спал, второму полагалось хранить покой товарища, дабы блуждающий враг не прекратил течение их заслуженных жизней. Но только они не стояли боле на часах, по причине полного отвращения к выполнению устава боевой и гарнизонной службы и непоколебимой веры в то, что все уже позади.

Но дней примерно пять назад сержант вернулся с вылазки встревоженным.

— Охраняют нас, товарищ капитан. Один пост вон там, в угловом доме, я к ним сунулся, а они: «Нас, мол, поставили, мы и стоим», и тыловики, недавно тут, я вокруг школы обошел, и там, где мостик, будочка. В ней — еще двое, с прибором ночного видения. В небо смотрят круглые сутки, говорят чушь какую-то. Я им пивка оставил, взяли, — рожи сытые и все ефрейтора.

— Ты радоваться должен, голова садовая. Не все в мире так невесело. Значит, где-то важное лицо, высокого полета птица, или имущество какое. Средства космической связи. Ты об этом думал?

— Я о том думаю, что не мы ли с вами, гражданин начальник, эти персоны. Вы слов грубых никому из особистов не говорили в пылу боя? Не плевали на завоевания революции?

— Бог с тобой, Иван. На хрен мы кому нужны? Ты, может, книжек начитался про жертв культа? Так это давно было. Ты что, не понял, что человек теперь в цене?

— Я кроме дивизионной газеты ничего не читаю. Одобряю все, — нахмурился сержант и ушел.

А ночью командир дивизии, ночной путешественник по развалинам, бессонный и неутомимый, разбудил капитана. Рядом — сержант и автоматчики. Вздрогнул капитан. А это приказ на дембель.

— Ах, капитан, — едва не пустил слезу генерал, — неладно все. Ах, неладно… На Ла-Манше обгадились. Потерь много. Дальше будем воевать. А ты лети. Нечего тебе тут. Отдохни чуток, а мы тут тоже передохнем и по Альбиону вдарим. Ты в пабе был когда? Ну, ладно. Ладно. А сержант побудет тут. Ему попозже в путь. У тебя через три часа самолет попутный. Подвезет.

«Чушь какая-то», — подумал капитан. Генералы, пабы…

— Товарищ капитан. Трофеи не забудьте.

— Какие такие трофеи? Нет у меня трофеев. Стеклышки вот из собора. Где они?

— Я вам стеклышки сейчас упакую. И в тот же чемодан.

— Да нет у меня чемодана!

— Да есть. Вот же он.

— Ты что, Иван? Что еще такое?

— Бери, капитан, — вмешался генерал, — зря, что ли, воевал? Сержанту виднее. — Сидор и шинель и мелочь всякую уже несли в машину.

— Иван! Летим со мной. Ну его, генерала!

— Нет, товарищ капитан. Я решил отпуск тут провести. Тут кнедлики. Телефонистки опять же. У меня отпуска четыре года не было.

— Ну, как знаешь. На Пикадилли встретимся. «Чушь и бред», — решил капитан окончательно, и автомобиль юркнул в развалины северного района столицы Моравии.

— Надолго в столицу? — спросил человек за рулем.

— На месяцок.

— А чего не домой? Где живешь-то?

— У моря.

— Ну и чего?

— Да не спешу.

— Надо спешить. Жизнь-то короткая. Вскоре они приехали.

«Синематограф» конца этого века, видимо, был задуман в убогой голове какого-то мерзавца предпринимателя, не совладавшего с собственными фантазиями и проглоченного злобными химерами, сошедшими с экранчика периферийного зала. Но химеры шагнули за порог… Поскрипывали круги бытия, вращался ворот, первозданно шаткий, кричал погонщик: «Но-о-о, мои лошадки…»