Страница 101 из 117
Командор не мог ответить; но он не спускал глаз с юного лица Марии, на котором можно было прочесть безмерную радость исцеления, надежду прожить неисчислимое множество дней; слезы заструились по холодеющим щекам командора. Конечно, он плакал о ней, он думал о другом чуде, которое пожелал бы ей, если она совсем исцелится, — о счастье. Этот старый человек, познавший все жизненные невзгоды, растрогался: он искренне опечалился при мысли о тех горестях, которые ожидают эту девушку! Ах, бедная женщина, быть может, она не раз пожалеет, что не умерла в двадцать лет!
Глаза командора затуманились, — казалось, слезы последней в этом мире жалости заволокли их. Это был конец — предсмертная икота, и… сознание покинуло его вместе с последним вздохом. Он отвернулся и умер.
Доктор Шассень тотчас же увел Марию.
— Поезд отходит, скорей, скорей.
И правда, сквозь усилившийся шум до них ясно донеслись звонки. Доктор Шассень поручил двум санитарам стеречь тело, которое должны были унести после отхода поезда, и пошел проводить своих друзей до вагона.
Все спешили. Аббат Жюден, с сокрушенным сердцем прочитав краткую молитву за упокой этой бунтарской души, догнал их. Мария бежала по перрону, за нею торопливо шли Пьер и г-н де Герсен; в эту минуту доктор Бонами остановил девушку и тут же торжественно представил ее отцу Фуркаду.
— Преподобный отец, вот мадемуазель де Герсен, так чудесно исцеленная вчера, в понедельник.
Отец Фуркад улыбнулся, сияя, словно полководец, которому напомнили о самой блестящей его победе.
— Как же, как же, я был при этом… Дорогая моя дочь. Бог отметил вас своей милостью, идите и прославляйте его имя.
Затем он поздравил г-на де Герсена, который тотчас же преисполнился отцовской гордостью. Снова начались овации; ласковые слова, восхищенные взгляды, какими встречные провожали девушку еще утром на улицах Лурда, — вся эта восторженная атмосфера окружила ее вновь в последнюю минуту перед отъездом. Напрасно заливался звонок: вокруг Марии образовался кружок экзальтированных паломников, — казалось, в ее лице воплотилось все величие и торжество религии, и слух о чуде должен был разнестись по всему миру.
Пьер смутился, заметив печально стоявших рядом с ним г-на Дьелафе и г-жу Жуссер. Они тоже смотрели на Марию, удивляясь, как и другие, необычайному исцелению этой красивой девушки: ведь ее видели немощной, исхудавшей, с землистым цветом лица. Почему именно она? Почему не молодая женщина, их дорогая жена и сестра, которую они умирающей увозили домой? Им было тяжело и стыдно, они чувствовали себя париями, богатство тяготило их. Когда трое санитаров с большим трудом внесли в купе первого класса г-жу Дьелафе, им стало легче, они могли скрыться в вагоне; аббат Жюден последовал за ними.
Кондукторы крикнули: «По местам! По местам!» Отец Массиас, которому было поручено сопровождать поезд с паломниками, занял свое место, а отец Фуркад остался на перроне, опираясь на плечо доктора Бонами. Жерар и Берто быстро распрощались с дамами, Раймонда вошла в вагон, где уже устроились г-жа Дезаньо и г-жа Вольмар; г-жа де Жонкьер побежала наконец к своему вагону и оказалась там одновременно с де Герсенами. Началась толкотня, отъезжающие кричали, бегали вдоль поезда, к которому уже прицепили паровоз, блестевший, как солнце.
Пьер пропустил вперед Марию; в эту минуту он увидел стремглав бежавшего к ним г-на Виньерона, который еще издали крикнул:
— Годен! Годен!
Весь красный, он потрясал билетом. Подбежав к вагону, где сидели его жена и сын, он сообщил им приятную новость.
Когда Мария и г-н де Герсен уселись, Пьер вышел на перрон попрощаться с Шассенем; доктор отечески поцеловал его. Священник звал доктора в Париж, убеждая его вернуться к работе. Но старик отрицательно покачал головой.
— Нет, нет, дорогой мой, я останусь… Они здесь, они меня держат.
Шассень подразумевал своих дорогих покойниц. Помолчав немного, он растроганно добавил:
— Прощайте!
— Не прощайте, милый доктор, а до свидания!
— Нет, нет, прощайте… Командор был прав. Лучше всего умереть, но только для того, чтобы возродиться.
Барон Сюир приказал убрать белые флаги с первого и последнего вагонов. Станционные служащие продолжали настойчиво кричать: «По местам! По местам!» Суета была страшная, запоздавшие паломники растерянно бежали по перрону, пот лил с них градом. Г-жа де Жонкьер и сестра Гиацинта пересчитывали больных. Гривотта, Элиза Руке, Софи Куто — все были здесь. Г-жа Сабатье сидела напротив своего мужа, а тот, полузакрыв глаза, терпеливо ждал отбытия поезда.
Раздался чей-то голос:
— А госпожа Венсен разве не едет с нами?
Сестра Гиацинта перегнулась через окно вагона и, обменявшись улыбкой с Ферраном, стоявшим в дверях своего вагона, крикнула:
— Вот она!
Госпожа Венсен перебежала полотно и, растерзанная, запыхавшаяся, последняя вскочила в вагон. Пьер невольно взглянул на нее. На руках у нее ничего не было.
Дверцы, щелкая, захлопывались одна за другой. Вагоны были переполнены, ждали только сигнала к отправлению. Пыхтя и выпуская клубы дыма, паровоз дал резкий свисток; в эту минуту солнце, проглянув сквозь мглу, озарило поезд со сверкающим, словно золотым, паровозом, который, казалось, уносил его в легендарный рай. Паломники покидали Лурд с детской радостью и без всякой горечи. Все больные как будто исцелились. Хотя их увозили в том же состоянии, в каком привезли, они уезжали просветленные, счастливые, пусть лишь на час. Они не чувствовали друг к другу ни малейшей зависти; те, кто не выздоровел, радовались выздоровлению других. Придет, несомненно, и их черед, вчерашнее чудо было залогом завтрашнего. За три дня страстных молений лихорадочное желание выздороветь ничуть не остыло, они верили, что святая дева просто отложила их исцеление для спасения их души. Все эти несчастные, жадно цеплявшиеся за жизнь, горели неиссякаемой любовью, неодолимой надеждой. И вот они уезжали радостные, возбужденные, со смехом и криками: «До будущего года! Мы вернемся, мы вернемся!» Сестры Успения весело хлопнули в ладоши, и все восемьсот паломников запели благодарственный гимн:
— «Magnificat anima mea Dominum…» [18]
Только тогда начальник станции успокоился и махнул флагом. Паровоз снова дал свисток, дрогнул и рванулся вперед, весь залитый солнцем, словно в ореоле славы. Отец Фуркад остался на перроне, он опирался на плечо доктора Бонами и, хотя у него сильно болела нога, провожал улыбкой своих возлюбленных чад; тут же стояли Берто, Жерар и барон Сюир, а доктор Шассень и г-н Виньерон махали на прощание платками. В раскрытые окна проплывавших мимо вагонов виднелись радостные лица, отъезжающие тоже махали платками, развевавшимися на ветру. Г-жа Виньерон заставила Гюстава высунуть в окно бледное личико. Раймонда долго махала пухленькой рукой. А Мария последней оторвала взгляд от исчезающего в зелени Лурда.
Поезд скрылся среди полей, сияя, громыхая; из окон его неслось громогласное пение:
— «Et exsultavit spiritus meus in Deo salutari meo»[19].
Белый поезд мчался обратно в Париж. Вагон третьего класса, где резкие голоса, певшие благодарственный гимн, заглушали стук колес, являл собой все тот же походный госпиталь, который можно было окинуть одним взглядом поверх перегородок, там царил все тот же беспорядок, та же неразбериха. Под скамейками валялись горшки, тазы, метелки, губки. Всюду были нагромождены баулы, корзины — жалкий скарб бедняков; на медных крюках, качаясь, висели мешки и свертки. Те же сестры Успения, те же дамы-попечительницы находились среди больных и здоровых паломников, уже страдавших от невыносимой жары и зловония. По-прежнему в конце вагона сидели в тесноте десять женщин, молодых и старых, одинаково уродливых, тянувших фальшивыми голосами тот же напев.
— В котором часу мы будем в Париже? — спросил г-н де Герсен Пьера.
18
«Величит душа моя господа…» (лат.).
19
«И возрадовался дух мой о боге, спасителе моем…» (лат.).