Раяд

Он выглянул на улицу. Ленка прыгала по расчерченному мелом асфальту.

– Никуда не уходи, я сейчас! – крикнул Костя.

Та кивнула, продолжая самозабвенно прыгать.

– Я вас слушаю, – сказал он, отпустив дверь и обернувшись.

– Видите ли, – сказал учительница с напускной озабоченностью на лице, – я хотела поговорить по поводу Леночки.

Кажется, она даже печально качнула головой.

– Что-то случилось? – забеспокоился Костя.

– Нет-нет, не волнуйтесь. Мне просто кажется, что вы… ну-у-у… недостаточное, что ли, уделяете внимание ее воспитанию.

– В каком смысле? – удивился Костя – внимания он Лене уделял не то чтоб очень много, но уж побольше, чем некоторые родители. Ему только ужасно не понравилось слово «воспитание» – от него веяло чем-то замшело-совковым.

– Понимаете, я рассказывала детям о татаро-монгольском иге… – продолжила учительница. – О том, как Россия сбросила с себя это иго, потому что русские – дружелюбный, терпеливый, честный, но все-таки свободолюбивый народ.

Всем своим видом учительница показывала, как ей неловко говорить все это взрослому человеку, словно она стыдится чего-то.

– Ну и?..

– А сегодня меня Лена спрашивает, почему же тогда триста лет русские терпели, понимаете? Что же за такой терпеливый народ, что целых триста лет терпел?

Костя мысленно чертыхнулся: «Ну что ж Ленка за трепло такое!»

Но вслух вежливо спросил:

– И почему же?

Учительница, кажется, слегка растерялась, но быстро собралась и даже нахмурила брови.

– А-а… вы тоже хотите знать?

– Да нет, я как-то в истории не силен, просто пытаюсь понять, что вас смутило в этом вопросе.

Костя старался держаться дружелюбно, хотя почему-то чувствовал к этой немолодой полной женщине ужасную неприязнь.

– Ну-у… видите ли, я объяснила, что правда, увы, не всегда на стороне силы и что были времена в России, когда она была не так сильна, как в двадцатом веке или сейчас. Это естественно. А тогда она меня спрашивает: «Значит, было время, когда русские были слабыми и трусливыми?» Вы понимаете?

– Не очень, – нахмурившись, сказал Костя. Он действительно не понимал – пока проблем в логике он не видел. Тем более, что это была его логика, вложенная в уста младенца.

– Ну хорошо, – словно переходя от лирического вступления к главному сюжету, продолжила учительница. – Потом я рассказывала о подвигах русских воинов, приводила примеры, говорила о том, как наши солдаты совершали подвиги, бросались на доты, направляли горящие самолеты на врагов, хотя могли бы выпрыгнуть с парашютом. А Леночка спросила, зачем бросаться на доты. Зачем умирать за свою страну? Я, конечно, ей объяснила, что раз страна тебя растит, кормит, поит.

Костя посмотрел на шевелящийся двойной подбородок учительницы и ее пухлые лоснящиеся губы и подумал, что слова «кормит» и «поит» как-то особенно удачно сочетаются с ее полным сытым лицом.

– ...то и защищать свою страну, не жалея жизни, – наш долг. А она говорит, что ее кормит и поит папа, а умирать за страну она почему-то не хочет.

– Да? – задумчиво почесал переносицу Костя, слегка опустив голову, чтобы учительница не увидела его невольную улыбку.

– Понимаете, мы говорили о разных народах, какие у них отличительные особенности. И перешли к нашему великому народу. Все по очереди говорили, что мы – умные, что мы – смелые, самые патриотичные, что русские умеют дружить, что русские умеют думать. А Леночка сказала, что русские много пьют. Вы понимаете?

Последнее учительница произнесла почти интимным шепотом. Так, наверное, в сталинские времена произносили что-нибудь типа «ваш сын сказал, что Ленин был умнее Сталина».

– Пьют, говорите? – покачал головой Костя, продолжая смотреть куда-то вниз. Затем он поднял голову, предварительно стерев улыбку с лица. – Но это, в общем, правда.

В ту же секунду лицо учительницы изменилось до неузнаваемости. Еще недавно она была сама доброжелательность – теперь на Костю смотрел его заклятый враг.

– Простите, но мне кажется, теперь я понимаю, откуда все это берется, – сказала та глубоко оскорбленным тоном. – Видимо, рассчитывать на вашу помощь в воспитании ребенка бессмысленно.

Гордо вскинув голову, она развернулась и пошла прочь.

Костя посмотрел ей вслед. Он попытался прикинуть, мог ли он как-то изменить ход беседы и понял, что не мог – для этого ему надо было преодолеть слишком многое в себе. В частности свою неприязнь ко всем этим высокопарным словам о России и воспитании.

К квартире они подошли втроем: Костя, Лена и Вика, которую они встретили по дороге. Она честно призналась, что поджидала их. Костя слегка удивился, но выяснять, почему и зачем, не стал. Радостно было уже то, что Ленка дружелюбно поприветствовала Вику, точно старую знакомую. Да и сам он был рад.

Несмотря на погружение в совершенно иную реальность, требующее много времени и внимания, мысли о Веронике изредка (хотя и все реже) затягивали его в вязкое болото воспоминаний и переживаний. Сначала он сопротивлялся Викиному присутствию в своей жизни, считая это предательством по отношению к погибшей жене. Но сейчас он хватался за Вику, как падающий в пропасть хватается за воздух. И уже как-то само собой вышло, что так они и дошли до двери квартиры втроем. Теперь уже было бы просто невежливо не впустить ее в дом.

– Вот так я напросилась в гости, – засмеялась Вика, проходя в квартиру.

– А мы только рады, – сказал Костя, подмигнув Лене.

Та проигнорировала папино подмигивание, скинула одежду и быстро натянула на ноги тапочки-слоники.

– Пойдем, – потянула она вдруг Вику за рукав, – я тебе мою комнату покажу.

– Ну пошли, – засмеялась Вика.

– А я пойду пока чай поставлю, – сказал Костя и отправился на кухню, довольный тем, что дочка сменила гнев на милость.

Пока Лена увлеченно показывала Вике свои игрушки, он доставал чашки и блюдца из верхнего шкафа и заново прокручивал свои последние беседы с Разбириным и Генычем, пытаясь соединить их, как фрагменты пазла. Костя не верил в стихию, он верил в структуру. И, собственно, последняя вырисовывалась довольно четко. Надо было только расставить фигуры по местам – где Геныч, где майор Хлыстов, где Красильников (новая и самая неприятная фигура в игре) и каким боком тут прилепился покойный Оганесян. У всех должен быть какой-то интерес – в пламенный патриотизм как мотив Костя не верил ни у одного из этих персонажей, разве что у Гремлина, но последний был настолько туп, что у него мотивом могло быть все что угодно. Единственный на все времена мотив любого преступления – это деньги. Или власть. А власть – это амбиции, но какие там амбиции у майора, если он второй год торчит в этом районе и чувствует себя явно прекрасно, или у Красильникова, понять было сложно. Что до Геныча, то вряд ли он такой идиот, чтобы мечтать о каком-то там господстве или даже руководстве. Хотя кто его знает. Остаются деньги. Но деньги пока что только тратятся: на содержание района, на повышение средней зарплаты, на поддержание инфраструктуры. И в чем же тогда будет отдача? В том, что район получит награду мэра как самый чистый район Москвы, что ли? Глупость какая-то.

Костя задумчиво разлил по чашкам чай, порезал лимон и выставил корзинку с конфетами. Собственно, разнообразия в конфетах не было, это были сплошь соевые батончики – их Костя обожал с детства. Вкус, конечно, дело необъяснимое, но были и другие причины такой любви: дело в том, что батончики в его советское детство являлись доступным блаженством – они были дешевле шоколадных конфет и при этом гораздо вкуснее всяких леденцов или убогих советских карамелек (их он на дух не выносил). Когда в кармане заводилась мелочь, он и его приятель-одноклассник шли в продмаг и покупали батончики. Самыми вкусными (и большими) были рот-фронтовские, но они не гнушались и другими сортами типа «Шалуньи» или «Городков». Однажды Костиному однокласснику родители подарили целый рубль, и они купили целый килограмм этой соевой радости и обожрались ею так, что уже не знали, что делать с оставшимися конфетами. Тогда по мере приближения к дому стали дурачиться и изображать, что они ими блюют (это им казалось верхом остроумия). Они запихивали батончики в рот, разжевывали их, а затем, издав звучное «Бэ-э-э-э», выблевывали соевое месиво на асфальт. И то, что еще недавно казалось блаженством, можно сказать, райской пищей, теперь превращалось в какую-то отраву, которой они умудрились загадить весь путь от продмага до дома. В конце концов, у них разболелись животы, а придя домой, они еще и получили нагоняй от родителей, так как обедать, естественно, категорически отказались.