Страница 43 из 46
Отрядники ожили, попрыгали на берег строиться. Четверо, выполняя приказ, нырнули в кусты: пошли на поиск рисковых пулеметчиков. Скоро в той стороне громыхнуло. Стрелковые упражнения пулеметной заставы врага прекратились.
Охотники вернулись, притащив на плечах «шош», доложили старшим командирам – Баяндину и Одинцову:
– Вдрызг пьяные, черти. На ногах не стояли и идти сюда никак не соглашались. Так и не могли уговорить.
Гаубицу уже скатили на плотный песок, вывели на позицию.
Начальник гарнизона Атрашкевич позицию одобрил, приказал отвести лошадей, а сам, взойдя на капитанский мостик, взялся за бинокль. Смотрел на Колывань, прикидывал: «Оно, конечно, можно бы из-под кручи на яр бить, но ни трубки, ни прицела не определить – будем лишь улицы да дворы пахать, к тому же – дети, женщины, старики, да не все же там одни сукины сыны, есть и нормальные советские люди…»
Атрашкевич опустил бинокль, повернулся к адъютанту Пете Филимонову:
– Ступайте к батарейцам, скажите: пусть шарахнут между первой и второй линией окопов противника шрапнелью. Да повыше, для устрашения главным образом.
Адъютант побежал и вернулся.
Батарейцы ударили шрапнелью: раз и два. Начгар снова поднес к глазам бинокль.
– Посыпались из окопов, как тараканы под кипятком! Немного же им было нужно! Стоп! Опять наши заряжают. Отставить артогонь! Взгляните, Одинцов, – начгар протянул бинокль командиру территориального батальона, – какой-то солдафон палит из револьвера в спины бегущим. Увлекся укреплением дисциплины! Надо бы остепенить этого ретивого полководца.
Вдруг из села по пристани забили пулеметы. Пули цокали о кнехты, о буксирный гак, о поручни, выбивали щепу из дровяной клади на полуюте и с визгом мчались вдаль, рикошетируя от брашпильного чугуна.
– Ишь ты! – удивился Атрашкевич. – Патронов у них, видать, много. – И тотчас бросился к своему адъютанту: – Что с вами, Петя?
Филимонов медленно оседал на палубу.
– Отнесите его, товарищи, вниз, – распорядился начгар.
Пулеметы врага умолкли, зато усилился ружейный огонь. В сухой треск трехлинеек врывались гулкие удары берданок и дробовиков.
– Базарная война! – сказал Атрашкевич, вслушиваясь в этот разнобой.
– Почему базарная? – спросил ротный партотряда Баяндин.
– На базаре боеприпасы покупали. Ну что же, товарищи, будем кончать этот шурум-бурум. Давайте к бойцам, на фланги.
Весь штаб с парохода сошел на берег. Начгар достал из деревянной кобуры маузер, прищелкнул пистолет к кобуре-прикладу, сказал комбату Одинцову:
– Я – политбойцом [6]. Поднимайте людей в штыки!
Одинцов скомандовал залегшим в кустах коммунистам:
– Подымайтесь! В атаку на бандитов!.. Вправо, цепью, бего-о-м!
Батальон поднялся, развернулся в цепь и пошел на Колывань с винтовками наперевес. На левом фланге шел сам начальник гарнизона – губвоенком Атрашкевич.
Мужики, втянутые в губинскую авантюру, особенно пьяные добровольцы, сопротивлялись с ожесточением обреченных. Тут полегли многие. Сначала был убит «главком» Начаров, а потом и его помощник Слепцов, бывший колчаковский прапорщик.
Когда партотряд наткнулся на обезображенный труп комиссара Шубина, Атрашкевич приказал:
– Пленных – не брать!
Но цепь отряда еще не успела докатиться до окопов, как со стороны тракта показался полуэскадрон, уже покончивший с вьюнской бандой. В воздухе заполоскали клинки, грозный гул «Дае-ешь!» навис над мятежным селом и смешался с колокольным набатом собора, и гремело так, пока кто-то не догадался меткой пулей снять с колокольни бандитского пономаря.
Дальновидный поп Кузьма Раев готовился встретить городских гостей хлебом-солью. Он наказал не уносить с колокольни убитого, дабы красные не подумали чего на церковный причет, и еще раз потребовал пуще ока беречь ящики с патронами.
И надо же было додуматься потом! Всех погибших колыванских партийцев схоронили возле собора. Хитрющий был поп Раев.
Штаб мятежников не сразу растерялся. Ни первые шрапнельные дымки над окопами, ни скорая смерть «главкома» Начарова не вывели Губина из равновесия.
Но когда он вторично побывал на позициях и сам увидел, как рассыпались при первых выстрелах цыганские отряды, как начали разбегаться самые стойкие мужики под напором красных, понял: не устоять.
Прискакав в штаб, Губин сказал Базыльникову:
– Попили, поели на этом свете – и будя! Собираться пора, Васька.
– Куда? – уныло спросил Базыльников. – Жили с тобой по-доброму, по-хорошему, а теперича…
– Теперича – каждый сам по себе.
– Неуж всё, Михал Дементьич?
– Ну, насчет «всё» – это поглядим. Я в Монголию подамся… Ступай-ка в спальню, божий человек, подсобишь.
В спальне вдвоем отодрали плинтус, подняли меченую половицу, добыли керосиновый бидон с золотом.
– Тащи, тащи в кабинет, – приказал Губин.
В кабинете Михаил Дементьевич, порывшись в карманах, протянул Базыльникову сверленый рубль с двумя царями.
– Прими за труды. Рублик не простой.
Старик заплакал и ударил рублевик об пол.
– Ох и гордый ты, Базыльников! Ну, бог с тобой, иди себе с миром. Я на тебя зла не имею…
Губин поднял монету, бидон с золотом всунул в мешок и взвалил на плечо. Во дворе цыган Ромка запрягал пару. Михаил Дементьевич вывел рыхлую жену, усадил ее, бросил в тарантас, под сиденье, тяжелый мешок, уселся и сказал Ромке:
– Выводи за ворота. Пора.
Птицей взлетел Ромка-цыган на переднюю подушку, гикнул – и тарантас исчез из виду.
Базыльников остался во дворе губинского дома, плакал беззвучными старческими слезами; тут-то и застал его Ваня Новоселов, подскакавший вместе с кадровыми конниками.
– Легок на помине, стерва! Только что о тебе думал! – сказал Новоселов. – Оружие имеешь?
Базыльников вывернул карманы и поднял руки.
– Ну, старик, шагай! – приказал один из бойцов. – Швыдче шагай! – Солдат обернулся к Новоселову: – Та самая гнида божественная, председатель?
– Он.
– Надо бы к стенке: приказ – пленных не брать, – напомнил второй боец, но Новоселов отрицательно покачал головой.
– Приказ – приказом, а тоже понимать надо: кто про все расскажет? Отведи его к тем, в пожарную часть.
Во дворе пожарной части лежал и смотрел в небо стеклянными глазами «начальник милиции» Жданов. Вокруг рта его ползали мухи. Рядом валялся обрез с разорванным стволом. Базыльников покосился на труп, перекрестился и шагнул в темь подвала, где уже сидели Настасья Мальцева и некоторые другие.
Дороги вокруг Колывани были свободны. Ромка-цыган нахлестывал губинскую пару не жалеючи, кони мчали тарантас сломя голову. Каждый в экипаже думал о своем. Ромка мечтал оглушить на привале хозяина, купчиху придавить и укатить далеко-далеко. Губин ждал, когда пролетка выберется с проселочной круговерти на Пихтовский большак, – благословит его, цыганского пса, из нагана в затылок, а купчиха молилась, и про себя и вслух: «Пронеси, господи, от красных!»
Так мчались они в неведомое.
Вдруг Ромка резко осадил лошадей: за поворотом открылась поваленная поперек дороги здоровущая сосна.
Цыган мигом скатился с козел и пропал в придорожной кустарниковой чаще.
К упряжке подошел человек в папахе и в черной бурке об одно плечо.
– А-а-а! – протянул есаул Самсонов. – Вот кого бог послал! Мое почтение, ваше степенство.
Пролетку окружили люди с шашками наголо. Михаил Дементьевич проговорил хрипло:
– Под сиденьем. Берите все. Только упряжку оставьте…
– Возьмем, купец, – осклабился один из самсоновцев, – благодарствуем, спасибо за милость вашу! И упряжкой не побрезгуем. Ну, мать Перепетуя, слазь!
Купчиха схватилась за раму пролеточного зонта, впилась в нее, словно клещ, заголосила.
Михаил Дементьевич выстрелить не успел: снесенная ударом самсоновской шашки голова скатилась в кювет…
Старуха без чувств свалилась с сиденья. И ее пристрелили.
Бандитская засека была устроена не без древней разбойничьей хитрости: вокруг завала, в кустах, самсоновцы соорудили кольцо, как на волчьей бесфлажной облаве.