Страница 42 из 46
Гость взмолился:
– Кузьма Лександрыч!.. Прости христа ради. Отец Кузьма!.. Патроны… Богом прошу… Патроны, отец…
Не допев псалма, Раев умолк… Опустил крест на грудь. С великой скорбью ответил:
– Изыди, Губин… Изыди, Каин, кровь заблудших попусту проливший… Изыди. Прокляну с амвона…
Дьякон легонько коснулся купца.
– Не беспокойте духовную особу, Михал Дементьич… Идите себе. Не мучайтесь и нас не искушайте… Нет у нас патронов. Сдали властям предержащим.
– Врешь!!! Слышите, синклит, жеребцы святые: тыща за ящик! Червоным золотом! Царским!.. Две тыщи!..
Протопоп взглянул на пономаря.
– Елизарий! Лезь на колокольню. Ударь набатом!.. Кричи прихожанам: в гордыне своей Мишка Губин, еретик и спирит, осквернить храм божий задумал!..
Губин пошел к выходу… Шатаясь, натыкаясь на косяки, точно слепой.
– Отцы, – обратился к меньшим братьям протопоп Раев, когда застучали колеса пролетки, – ящики из ризницы ночью свезите к старице Клавдие… Келейно… Завтра-послезавтра советские ироды займут городище сие беспутное… Сдадим адмиральское наследие в целости. Скажем, мол, сообщали товарищу Предтеченскому, а они не удосужились, а ныне усопли. – Отец Кузьма зевнул. – Губин, бес окаянный, что задумал!.. Не посчитался с церковным велением: не начинать до знамения… Казнись, пес!.. Ступай, Елизарий. Звони.
– Впрямь набат, отец Кузьма?…
– К вечерне звони… То я обмолвился…
От протопопа Михаил Дементьевич направился в кержацкий поселок. Ехал, еле шевеля вожжи…
Мучили черные мысли… «Дело» явно не клеилось… Как начал с утра тот эсеровский фрукт – так и зарядило на день… Что ж, Мишка Губин, сложить лапы, бросить все, запрячь парой да и… Н-нет! Нипочем не согласен Михаил Дементьевич упрятать в таежные дебри свой нрав крутой, свои надежды на ломку ненавистной силы, силой же! И сразу! Теперь!.. Ничего!.. Пусть колеса визжат на оси, вихляются!.. Дегтя поболе! Подмажем – повезет! Два колеса везут. Первое – ненависть к коммуне. Месть за поборы большевистские… Второе – вера в крестьянскую власть. Крестьянская власть!.. А на кой она, крестьянская?… Кому нужно? Только не большевикам. Э-э, нет!.. Самому тугоумному, серому, земледельцу, извечно враждующему с городом… Верят они, что наступит царство сермяги да лаптя и – слава богу!.. Крутятся колеса!.. Придет время, повернем телегу на свой большак! Покажем всем, какая она должна быть, настоящая власть, губинская!.. Приумножай, богатей, выходи в люди. Никому не заказано. Пожалуйста, сделай одолжение!.. А не могёшь? Мозги не варят? Ну, тогда не взыщи – наматывай землю на опорки, сопли на кулак – ходи за плугом!.. Так сроду было на земле. Так и должно стать обратно.
– Тпр-р-ру!.. Далече направился, Михаил Дементьич, купец именитый?
Губин очнулся.
Подошли двое бородачей кержацкого обличья, с дедовскими длинноствольными медвежатницами за спиной. Один взял под уздцы лошадь, второй переспросил, подойдя к тарантасу:
– К нам? Вот что: ты завсегда с револьвертом гуляешь. С оружием в нашу слободу старец запретил. Сдай!
Губин левой рукой подбоченился, правой намотал вожжи покрепче и бешено взревел коню:
– Гр-р-абят!!!
Конь вздыбил, рванул вперед. Кержаки отскочили, вскинули было ружья, но палить не стали.
В воротах дома начетчика Гурьяна работник-горбун долго допрашивал Губина: зачем, для чего да почему? – пока не появился сам начетчик. Старец приказал распахнуть ворота, ввел купца в горницы с честью, придерживая за локоть, усадил под бронзовый складень, изображающий жития святых. Складень этот Губину был хорошо знаком: сам подарил его когда-то начетчику. Давно это было.
– Какими судьбами, Михаил Дементьевич? Пожалуйте, пожалуйте, дорогой гостенек! Рядом живем, а не часто видимся.
На столе лежала большая книга старого письма, с красными киноварными абзацами, в переплете телячьей кожи и с многими листками-закладками. Старец прикрыл книгу, унес в моленную. Вернувшись, похвалил:
– Умозрительно писали деды наши. Зачитался… Медку пригубишь, гостенек?
– Не затем приехал, отец. За ополчением. Десять тыщ даю за ополчение. Выставляй своих! Всех способных. Десять тыщ!
– По скудоумию своему что-то не возьму в толк…
– Пятнадцать! Половина – золотом, вторая катьками.
Начетчик вытащил из кармана листовку, долго перебирал высохшими пальцами.
– Вот что я скажу тебе, Михаил Губин. Езжай-каты из села. Дам тебе цидулку. Все ворота откроет. В скиты держи путь. В Богородские или в Токийские. Можно и подале – ворон не залетит. Поклонишься нашим старцам тыщонкой-другой. Боле им не надобно. А пятнадцать – прибереги…
– Так, отец праведный! Двадцать!..
– Что ты, Дементьич?! Мне уж восьмой десяток. Пора о гробе думать, не о суете мирской. На челе твоем – не обидься – знамение вижу. Молиться тебе пора, верь!
Старец погладил широкую белую бороду, сотворил над гостем двуперстие:
– Прими благословение мое.
Губин выкрикнул с отчаянием:
– Двадцать пять!.. Раздевайте, разувайте!
– Гордыня тебя обуяла, человече. И ста – не надо, – сокрушенно сказал старец. – За младость сладчайшую, за радость жизни людской аз, яко пастырь, – пред ликом господним ответчик. Смири гордыню свою! Уходи в скиты, молись…
Начетчик встал на колени и начал класть поклоны древнему раритету.
Снова ехал «великий реставратор» по пыльным улицам и снова спорил с самим собой: и этот не взял!.. Врешь! Временно все это, временно. Просто людишки зазнались, кончилась война – подорожали кости и мясо! Думают, не хватит денег у купца Губина!
В доме своем, уже опустевшем от разного сброда, Губин спросил Жданова:
– Цыган воротился?
– Пришел. Позвать?
– Айда в кабинет.
В кабинете Губин весь напрягся. Лицо стало багрово-синим. На руках вздулись толстые жилы, и синий склеротический зигзаг на виске стал пульсировать…
– Ну, Васька, пришло твое время. Которые в подвалах, сёдни ночью – всех!.. До седьмого колена изничтожать буду сатанинское племя!..
Пароход с чоновцами из Новониколаевска опаздывал.
По мелководью Чауса шли с опаской, на переменных ходах, – капитан Шухов страховал себя от аварии. С полубака неслись на мостик крики матросов-наметчиков:
– Пять футов!.. Пронос!.. Обратно пронос!.. Под табак!..
И в такт докладам капитан Шухов переводил рукоятку машинного телеграфа со «среднего» на «малый»…
На барже десантники нервничали.
– Что этот лягушатник измывается над людьми?
– Машину калечат!..
– Опять запоносился! Давай правильный ход!
Ротный партотрядников товарищ Баяндин приказал взводным унять страсти учением, и взводные начали учить классическим приемам штыкового боя.
Стояла нестерпимая жара, и отрядники часто обливались забортной водой, вычерпывая Чаус пожарными ведрами.
Мечтали вслух: «Скорей бы, что ли, в штыки – так в штыки, эка невидаль! Лиха беда – солнце: в такой парильне становишься квелым – и винтовка пудовая, и шагать неохота, не то что бегать».
Вдруг знойную одурь как ветром сдуло: подале села Вьюны засада мятежников стегнула с берега пулеметной очередью. Пули изрешетили баржевую и пароходную рубки, разбросали отрядников за прикрытия.
На невидимый в кустах пулемет десантники ответили трескучей россыпью бесприцельной пальбы, а пароходу с берега уже кричали матерно, сучили кулаками.
Пребывавший на мостике Гошка Лысов заорал нелюбимому капитану:
– Какого пса тянете свою коробку?! Врубайте «полный», а то гады с берега нам еще подсылят!
Богомольный Шухов только рукой махнул: все равно пропадать без покаяния, мель – так мель!
И врубил вилку машинного телеграфа на «полный вперед». Вслух сказал тоскливо:
– Пожалуйста. Мне – что в лоб, что по лбу!
Под самой Колыванью Шухов с облегчением перекрестился, зайдя в рубку, отобрал у рулевого штурвал и самолично подвел буксир с баржей к берегу.
Завели чалки, из припасенных бревен стали ладить настил-сходни для пушки: шестидюймовая гаубица – вес нешуточный.