Стервятники

Кузнецов терпеливо выполнил все канцелярские формальности по получению засургученного пакета из Горного управления. Себя соблюсти тоже немаловажно. Посему зажал пакет под мышкой и откланялся. На крыльцо присутствия вышел царем сибирским, презрительно хмыкнув на полицейских служек. Вальяжно расположился в своем возке, гыркнул Егорше: «Домой!».

Дотерпел до кабинетного кресла. Только здесь самообладание его покинуло - нетерпеливо стал ломать красный сургуч на суровой и плотной бумаге. В конверте - один лист, с разлапистым черным орлом в левом углу.

Василий Иванович лихорадочно пробежал глазами каллиграфически выведенные строки, недоуменно замер, не найдя среди них привычного оборота о разрешении, начал медленно перечитывать.

Перед глазами поплыли багровые круги, в груди заухало. Рука потянулась к колокольчику на столе и. обессиленно бухнулась об столешницу.

Жадно хватая воздух, как выброшенная на песок рыбина, Кузнецов приподнялся в кресле, пытаясь крикнуть, позвать секретаря из приемной, но лишь захрипел и сполз в кресло, закатывая глаза на побагровевшем до синевы лице.

ОТКАЗ из столицы, не содержащий никаких объяснений и мотивировок, но, скорее всего, вызванный происками конкурентов, того же Росзолотопрома, подкосил золотопромышленника.

Разбивший Кузнецова апоплексический удар, помноженный на астматические проявления и сердечное заболевание, уложил его в постель, сменив кузнецовскую неуемность и крутость натуры на полнейшую апатию. Василий Иванович безразлично глотал прописанные докторами лекарства и молчал. Так и угас за полтора месяца.

Когда Бертеньев и кузнецовский душеприказчик Твердохлебов после Рождества Христова 1900 года разбирали бумаги покойного, то никаких документов, касающихся чудо-месторождения, не нашли. Бертеньев локти кусал: он-то в экспедицию с хозяином не ходил, оставался в Иркутске на управлении приисками. Рабочие ничего не могли пояснить, да и подрастерялись они за прошедшие почти три года, разбеглись в разные стороны.

Помощник Кузнецова, конечно, прояснил бы многое, но «разночинец» Минька укатил в Санкт-Петербург выяснять в Горном управлении причины отказа еще в сентябре минувшего года. С тех пор вестей о себе не подавал. Скорее всего, чертов студент снова, как однажды в сердцах выразился Калистрат Федотыч, «вляпался в революцию».

У Бертеньева были основания на такие подозрения: ладно бы Минька только языком свои вольнодумские мыслишки вытренькивал меж делом, чем он постоянно грешил. Но пару месяцев назад от иркутского полицмейстера Минькой интересовались, то да се вынюхивали. Давно зная «разночинца», Бертеньев и мысли не допускал, что тот по поводу обнаруженного месторождения какую-то свою игру затеет. Точно, бестолочь, по старым дружкам неблагонадежным подался!..

Бывший кузнецовский управляющий не ошибался. Миньку на самом деле закрутил столичный водоворот вольнодумства и лихорадки ожидания больших революционных потрясений. Через пару лет ему уже представится возможность несколько охладить свой революционный пыл в Туруханске.

А бумаги Кузнецова так и не нашлись. Бертеньев сознавал: хозяин их уничтожить просто физически не имел возможности. Но в многопудовом сейфе золотопромышленника оказалось множество секретов, только не этот. Все, что касалось Золотой Чаши, Кузнецов спрятал надежно. Фактически навсегда.

Да только тайна - как родничок, стремящийся к жизни. Каменную толщу все равно проточит. А если уж и вовсе на пути кремень- преграда - обойдет, пускай и длинным, извилистым путем, пускай и не скоро, но все равно пробьется на поверхность и победно заструится!

22 ноября 1902 ротмистром Санкт-Петербургского охранного отделения Люташиным был учинен допрос мещанина Либермана Минея Яковлевича, подозреваемого в принадлежности к нелегальной петербургской организации партии социалистов-революционеров.

На снимаемой Либерманом квартире полицейскими чинами в присутствии понятых были обнаружены и изъяты: типографский шрифт россыпью, четыре пачки (по 500 листов в каждой) прокламаций, с резкой критикой последних решений Кабинета

Министров по крестьянскому вопросу, а также многочисленные технические записи по горному делу, карты и старинная схема предположительно горной местности, рукописно выполненная на куске кожи. У самого мещанина Либермана М.Я. при аресте изъят револьвер системы «Смит-и-Вессон» полицейского образца в неисправном состоянии, что лишило подозреваемого возможности для сопротивления или самоубийства.

Для последнего утверждения у ротмистра Люташина были все основания, потому как арестованный на допросе отказался, в числе прочего, пояснить происхождение, а также смысл обнаруженной у него старой схемы-чертежа, лишь гордо выкрикнул: «Это - народное достояние, до которого вам, царским сатрапам, никогда не добраться!», а после, ночью в камере, пытался повеситься. Не дали!

Либермана отправили в ссылку, дело из суда переслали в архив охранного отделения вместе с вещдоками - неисправным револьвером и свертком технических бумаг. Прокламации и шрифт уничтожили. Загадочный чертежик на кожаном лоскуте Люташин покрутил так и эдак, а потом закинул в свой несгораемый шкаф на нижнюю полку.

Была мыслишка проконсультироваться у одного столичного профессора из Горного института, да текучка служебная заела. Правда, в канцелярии Совмина кое-что разузнал, по мелочи, для памяти соорудил себе конспектик на листах-четвертушках.

.Бумаги пылились за стальной дверцей до осени 1917 года.

Не ротмистр Люташин, коего еще в июне застрелили на улице какие- то горлопаны из анархистов, а его невольный преемник, подполковник Горлов, уничтожающий служебную документацию наутро после Октябрьского переворота, наткнется на пожелтевший прямоугольный пакет, многозначительно подымет бровь, прочитав небрежные строки: «Предположительно, речь идет о каком-то крупном богатстве - старинном кладе или прииске в Иркутской губернии. Изъято у арестованного М.Я. Либермана, ранее служившего в помощниках у иркутского золотопромышленника Кузнецова».

И Горлов. сунет конверт во внутренний карман пальто, угрюмым взором обводя напоследок кабинет, в котором теперь, конечно, расположится новая рабочая власть, изгвоздав грязными яловыми сапогами некогда блестевший по-домашнему добротный дубовый паркет.

Потом Горлов тихо прикроет тяжелую створку высоких кабинетных дверей, привычно повернет ключом в мягко щелкнувшем замке. Машинально покручивая массивный бронзовый ключ с узорчатыми бороздками меж пальцами, спустится вниз по широкой лестнице к опустевшей конторке дежурного. Только тут опомнится, раздумчиво поглядит на ключ - кому сдавать, для чего? - и порывисто шагнет под серое небо и пронизывающий невский ветер, утягивая шею под барашковую опушку воротника пальто.

Горлов уже давно понял: новая власть без боя не сдастся. А биться с ней пока некому. Да и незачем. Может быть, в походных штабах сгнившей от смуты армии, в гатчинской кутерьме передыха после бегства из Зимнего, в затаившихся дворянских гостиных еще кто-то живет прожектами скорой расправы с взбунтовавшейся чернью, но в жандармских кабинетах идиоты не обитали, информации хватало.

Впрочем, и без донесений - картина ясная. Горлов терся в той апрельской толпе на Финлядском, когда восторженная солдатня взгромоздила своего картавого предводителя на серую башню броневика. Внимательно оратора слушал. А потом. Потом

пошли события.