Похищение Европы

Главной утренней пыткой было для меня надевать тяжелый влажный подрясник. В этом климате одежда сохла только у огня, а будучи повешенной у открытого окна, впитывала влагу из воздуха. Только отторжение мое не было лишь физическим: черное бесстрастное одеяние казалось мне в такие дни несовместимым с моим греховным, истекающим семенем телом. Это было сродни надеванию чужой кожи. Утренние свойства подрясника превращались для меня в свойства моего тела, оборачиваясь липкой влажностью греха. Нет, утро было даже похуже вечера.

В один из наиболее скверных моих вечеров лежал я, положив голову на руку. Пальцы мои механически ощупывали дерево кровати. Лежал я с виду задумчиво, хотя на самом деле ни о чем и не думал. В запрокинутой моей голове не было ничего, кроме мутного тягостного брожения. И волшебный потолок в тот вечер не работал. Едва различимыми точками вниз головой на нем висели комары. Ионину мазь я забыл тогда в поварне и наблюдал, как одно за другим кровожадные насекомые отрывались от потолка и летели в мою сторону. Это зрелище напомнило мне военный кадр со взлетом натовских бомбардировщиков на итальянской базе Авиано. Все знали тогда, чем они будут заниматься, и никто их не остановил. Я здесь тоже не шевелился. Чувствовал комаров на вытянутой беззащитной шее и не шевелился. Это не было усмирением плоти. В тот момент плоть казалась мне грязной похотливой оболочкой, совершенно мной уже оставленной. Пусть кусает ее, кто хочет.

Спугнув с десяток комаров, я перевернулся на живот. Мне было по-настоящему тошно. Зная, что в целом доме нет никого, я решил завыть. Мне казалось, что так будет легче. Выть я позволил себе громко, но в подушку. Я делал это довольно долго, лишь временами отрываясь от подушки для вдоха и бессмысленно рассматривая на ней влажный овал. Внезапно я почувствовал на своей шее чью-то руку. Заставить себя обернуться я уже не мог.

— Was ist mit Ihnen los, mein Junge?[38] — спросили меня по-немецки.

Я все-таки обернулся. На краю моей постели сидел брат Никодим.

26

С того вечера началась моя дружба с Никодимом, человеком самым, может быть, замечательным из всех, с кем мне довелось встречаться. Это случилось на третью или четвертую неделю моего пребывания в монастыре. Мы проговорили тогда всю ночь. Точнее, говорил я, а он внимательно слушал, изредка качая головой. Я рассказывал ему о своей жизни, и это было чем-то вроде исповеди, отсутствующей в моей собственной церкви. Именно тогда он и посоветовал мне все рассказанное записать.

— Бумага обладает магией. Пишите ваш Bildungsroman[39].

До того дня мое прошлое казалось мне напрочь отрезанным от настоящего, и от этой разорванности времени становилось еще тяжелее. У меня возникло ощущение, что часть моей жизни безвозвратно потерялась, что сам я возник впервые здесь — человек без прошлого и, по всей видимости, без будущего. Ночной разговор с Никодимом разомкнул настоящее время, рядом со мной теперь постоянно находился как бы свидетель мной пережитого. И каким же было для меня утешением, что свидетель этот говорил по-немецки! Говорил свободно, хотя и не без акцента. А главное — говорил, то есть не молчал.

В один из последовавших за нашим разговором дней я спросил брата Никодима, почему в монастыре его считали молчальником.

— Наверное, потому, что я молчал, — улыбнулся Никодим. — Три года мне было просто не с кем говорить.

Улыбка была у него редкостью, но шла она ему несказанно. Его небольшая аккуратная борода приходила в движение, а возле глаз образовывались мелкие складки. Подчеркнуто европейскому облику Никодима это придавало что-то очаровательно-монголоидное.

— А кроме того, я слишком любил слово. Может быть, поэтому я и перестал им пользоваться. Я не доходил до того, чтобы просить туалетную бумагу знаками, но в целом — перестал.

— Почему же вы разговариваете со мной? Да еще и по-немецки?

Никодим снова улыбнулся.

— Но по-русски ведь я молчу…

В отремонтированном здании Большого двора Никодиму отвели отдельную комнату, почти зал, куда и были снесены изучавшиеся им рукописи. Библиотека (так было названо это помещение) состояла из двух сводчатых полукомнат, разделявшихся массивной круглой колонной. Место работы Никодима выглядело бы вполне монументально, если бы не установленные у стен стеллажи из прессованных опилок. Тем не менее, даже эти дешевые изделия не портили общего вида: лежавшие на стеллажах рукописи словно бы передавали им часть своей сущности. В углу комнаты, торцом к окну — так, чтобы свет падал слева, — стоял огромный стол Никодима. Собственно, это был даже не стол, а бывшая амбарная дверь, обитая листами фанеры и уложенная на козлы. При первом же взгляде на изделие я подумал, что изготовлено оно, должно быть, Ионой и — не ошибся. Может быть, вещь эта и не ласкала взор, но была она удобной, а для целей Никодима — ввиду множества сопоставляемых им источников — идеальной.

Теперь я приходил сюда каждый день. Я садился у свободного края стола и следил за тихой Никодимовой работой. Мне нравилось вдыхать запах древних рукописей, слышать шелест их листов и редкие комментарии Никодима. Они были действительно редкими (тишина нас обоих не тяготила), но благодаря им я кое-чему научился и уже вскоре в некоторых вещах оказался способен помогать Никодиму.

Касалось это прежде всего определения древности рукописи. Роль здесь играли и вид орнамента на кожаном переплете, и тип почерка, которым написана рукопись. Но главным датирующим признаком были водяные знаки — филиграни. Для обнаруженных в рукописи водяных знаков следовало подобрать подобные им в одном из изданных альбомов филиграней. В альбомах филиграни были датированы, и сопоставление с ними позволяло более или менее точно установить время создания рукописи. В монастырь были доставлены два таких альбома — Лихачева и Briquet — и оба были освоены мной в совершенстве. Месяца через два я открывал их в нужном месте почти без поиска — так, как это делал со своими тетрадками Иона.

Я замечал, что сличение филиграней утомляло Никодима. От напряженного всматривания в едва заметные контуры на листе глаза его быстро краснели. Аля меня же в нахождении сходных изображений неизменно присутствовал элемент игры, поиск казался мне не менее захватывающим, чем рыбная ловля. В конце концов, эту часть работы с рукописями я полностью взял на себя. Маленькие, видимые только на свет рисунки трогали меня своей незатейливой красотой и разнообразием. Они представляли то кувшин, то голову быка, то герб Амстердама. Иногда эти рисунки были резкими и точными, как чертеж, иногда — расплывшимися и располневшими, как персонажи подаренной мне картины. В случае с быком сходство было разительным. Как мне объяснил Никодим, все зависело от состояния металлической формы, на которую выливалась бумажная масса. Тонкие ее проволочки со временем расползались и теряли упругость. Если найденное в альбоме соответствие выглядело лучше своего рукописного близнеца, я, учитывая старение металлической формы, добавлял к альбомной датировке филиграни лет пять-десять. В результате многочасового сличения филиграни стали мне сниться. В общем репертуаре моих снов после эротических они занимали почетное второе место.

Установлением содержания рукописей занимался только Никодим, скупые его комментарии были бессильны сделать меня помощником и в этой сфере. Эта работа требовала знания самых разнообразных древнерусских текстов — от богослужебных до исторических — а у меня его не было. Помимо всего прочего, если прямой и торжественный почерк — «устав» и его менее разборчивый вариант — «полу-устав» — я читал относительно свободно, со «скорописью» (ею писали в основном в семнадцатом веке) у меня возникали немалые сложности.

Я любил рукописи за то, что они обладали своим собственным временем. Не в том смысле, что они были старыми — я знаю множество старых вещей, которые не говорят мне ровно ни о чем, — а в том, что время их было соткано совсем из другого материала. Их время было неторопливым, и даже не временем почти. Странные свойства этого времени были неочевидны и не проявлялись с первым же открытым листом рукописи. Рукопись требовалось обогреть своим вниманием, если угодно, полюбить: лишь тогда она начинала источать свое необычное время. Внесенный с мороза цветок раскрывается в теплой комнате… Брат Никодим сидит в полутора метрах от меня и, я знаю, не одобрит подобного сравнения. Но цветок благоухает, это его право, почему же об этом не сказать? Если открытая рукопись обладает определенным свойством, почему его не описать? Даже когда я не работаю с рукописями, я все равно сижу у Никодима. Здесь мной написана добрая половина из того, что я рассказал.

38

Что с вами, мой мальчик? (нем.) — Примеч. переводчика.

39

Тип романа, повествующий о становлении личности (нем.). — Примеч. переводчика.