Страница 34 из 37
Через несколько дней я после обеда вновь расслабленно смотрел телевизор и вновь хладнокровно отмечал про себя, что мне очень по нраву такая жизнь. Передачи, однако, и в подметки не годились той, которую я пересказал выше, поэтому я зевал во весь рот и совсем уже собрался вздремнуть часок-другой. Тут в дверь палаты скромно постучали, и я гаркнул: "Да!" В дверях чем-то зашуршали, я лениво повернул голову, и вмиг мою расслабленность как рукой сняло, потому что я моим глазам предстал улыбающийся Вадим Степанцов. Сорвавшись с койки, я устремился к Великому Магистру, и мы обнялись, покалывая друг друга жесткой щетиной зрелых самцов. В следующий момент в дверях возник Константэн Григорьев, но когда я попытался его обнять, он отпрянул и, переминаясь с ноги на ногу, корча страшные гримасы и тыкая в меня указательными пальцами, забубнил:
Мы прилетели из дальних стран, Где Андрюха, где наш братан? Я, например, из страны Парагвай, Там жизнь хоть куда — только пей-наливай…И так далее… Я растерялся, поскольку было очевидно, что остановится Григорьев не скоро. Выручил Степанцов: он громко хлопнул в ладоши, и Константэн осекся на полуслове, огляделся, словно проснувшись, и кинулся мне в объятия. "Наконец-то мы вместе! — взволнованно сопя, бормотал он. — Как же мне вас не хватало в этом долбанном Парагвае! На всю страну — ни одного приличного музыкального магазина. А у нас совсем другое дело. Я вот ехал сюда через Питер и зашел там в магазин "Касл-Рок". Ну, это нечто, братцы!.." Григорьев отскочил от меня на пару шагов и вновь, раскачиваясь и угрожающе тыкая в меня пальцами, зачастил:
Светила в синем небе ярко-желтая балда, Ходил я по Питеру туда и сюда. Потом завернул я в рокерский шоп, Там столько добра, что мать твою ёб…Степанцов снова хлопнул в ладоши, Григорьев снова опомнился и виновато объяснил: "Очень уж я там привык к хип-хопу. Я был главным хип-хопером в Парагвае, ну и приходилось соответствовать статусу". Из дальнейшего рассказа Григорьева мы узнали, что он как человек с тонким музыкальным слухом быстро схватил все тонкости парагвайского диалекта испанского языка, усвоил множество жаргонных словечек, а также общеупотребительных слов из языка гуарани, который в Парагвае является государственным наряду с испанским. Начав выступать в людных местах, Григорьев быстро сделался родным и любимым артистом для народа этой маленькой страны. Однако груз народной любви в Латинской Америке очень тяжел — стоит хоть в чем-то оступиться, и любовь мгновенно превращается в ярость. Об этом напоминают, в частности, трагические судьбы многих футбольных кумиров, которых за неудачную, по мнению болельщиков, игру лишили жизни самыми различными способами. Дабы не разочаровать поклонников, артисту приходится постоянно находиться в образе с того момента, как он покидает свой дом, а иногда и дома, если туда пролезут журналисты, — их, кстати, тоже опасно раздражать. В результате Григорьев привык объясняться даже по самым рутинным вопросам исключительно в ритмах хип-хопа, а эти ритмы вводили его, в свою очередь, в своеобразный транс, который могли прервать лишь какие-нибудь громкие звуки, раздававшиеся рядом. Из-за народной любви Григорьеву пришлось покидать Парагвай тайком, поскольку отъезда патриоты ему бы не простили. "Порвали бы, как грелку, — усмехнулся Григорьев. — И еще там с вояками беда. Приходится следить, чтобы не спеть чего-нибудь лишнего, иначе за оскорбление отечества и армии пристрелят в два счета. Я ведь там, между прочим, стал богатым человеком, но пришлось бросить все капиталы — иначе было не удрать. Да и хрен с ними". — "Правильно, — кивнул я, — деньги — дело наживное. А насчет того, чтобы получить пулю, то у нас здесь с этим еще проще. Начнешь мешать каким-нибудь буржуям, они же бандиты, ну и заказывай себе гроб. Злодеев, конечно, не найдут — в этом у нас полное сходство с Парагваем". — "Насчет денег вы не совсем правы", — вмешался Степанцов. Он присел на табуретку, и его китайский пуховик до пят издал странное шуршание. Я поинтересовался, почему Магистр одет несколько не по сезону. "Я одет клево для всех сезонов", — хохотнул Степанцов. Он встряхнул полы своего одеяния, и они зашуршали, словно гремучие змеи. "Там деньги", — понизив голос до шепота, сообщил Степанцов. Оказалось, что в лагере "АА" ему долгое время не давали ни цента денег, а поскольку Магистр привык в Москве швыряться деньгами направо и налево, то полное безденежье его ужасно угнетало, пусть даже и особенно тратиться было не на что. "Боялись, что я напьюсь, трусливые койоты, — процедил Степанцов. — Да если бы я захотел, неужели не напился бы? Одного одеколону везде было пруд пруди, а как хорошо выпить одеколончику…" — "Ну, Вадим, это уж слишком, — попытался я урезонить Магистра. — Вы ведь все-таки не алкоголик…" — "Нет, я алкоголик", — ощетинился Степанцов. "Хорошо, хорошо, так что же было дальше?" — вспомнив о его пунктике, перевел я разговор. "Одеколон — хорошая штука, — прикрыв веки, поцокал языком Степанцов, помолчал и со вздохом продолжил: — А что было — ничего особенного. Занятия, где внушают, как хорошо быть трезвым, экскурсии, жизнь в лагере, где можно работать, а можно и не работать… Казалось бы, лафа, но без денег я постоянно чувствовал себя каким-то ущербным. Дошел до того, что мне повсюду стали мерещиться деньги. Я стал подбирать и приносить к себе в комнату билеты в кино и на автобус, магазинные чеки, рекламные листовки… А потом мне подарили вот этот пуховик в качестве гуманитарной помощи, и по приезде в Москву я пух из него выкинул и набил его деньгами. Они шуршат, а я так спокойно себя чувствую! И еще дома набил деньгами наволочку и сплю на ней. Если бы вы знали, как сладко спится на деньгах! Вот сегодня снилось, будто выиграл в лотерею…" Заметив наши недоуменные взгляды, Степанцов поспешно добавил: "Но все это, конечно, временно. Вот войду в здешнюю колею, подзаработаю малость и успокоюсь. Нельзя же всю жизнь спать на деньгах!" Последняя фраза прозвучала, как мне показалось, не вполне искренне, но, с другой стороны, подумал я, если есть деньги, то почему нельзя на них спать? Тут Григорьев заговорщицки подмигнул, полез в свой неразлучный саквояжик, известный среди друзей под прозвищем "ядерный чемоданчик", и достал оттуда бутылку "Черного аиста". "Чтобы сердцу дать толчок, нужно выпить — что?" — требовательно спросил он. "Коньячок", — хором ответили мы. Как раз пригодился стоявший у меня на тумбочке чистый стакан. "А я того… от выпивки не сбрежжу? Не сбренжу?" — вдруг забеспокоился я, вспомнив о своей контузии. "Ерунда, — с апломбом отозвался Степанцов. — Вы ничего не смыслите в черепно-мозговых травмах. Вот я как-то подрался в клубе "Секстон", получил сотрясение мозга, и мне велели не пить целый год. Так через три дня я вовсю бухал. Ну и что, не сбрендил же". Вспомнив о наволочке с деньгами, я закашлялся, но возразить не посмел. Мы выпили по первой за встречу, и Степанцов спросил: "Так что ж, выходит, спекся наш сверхпрезидент?" — "Спекся, — кивнул я. — Потому что поставил свои личные проблемы выше общественных. Теперь физически преследовать нас вряд ли будут — у нового начальства уже нет для этого личных мотивов. Есть три испытанных цивилизованных метода работы с писаками вроде нас: издевка, то есть травля, замалчивание и подкуп. Скоро выяснится, который из трех избрали власть предержащие". — "Ну, насчет издевки мы и сами не лыком шиты, — хмыкнул Степанцов. — Насчет замалчивания — на здоровье, это будет только интриговать публику. А насчет подкупа — так еще столько денег не напечатано, чтобы нас купить. Будем писать то, что хотим…" — "Но деньги надо брать, — встрял Григорьев. — То есть писать надо от души, но деньги брать". — "Ну да, ну да", — закивали мы со Степанцовым.