Страница 28 из 37
Внутренний голос подсказывал мне, что бандиты, потерпев неудачу с наиболее изощренными способами ликвидации, позволяющими легко спрятать концы в воду, теперь в отчаянии перейдут к более банальным, но зато и более надежным методам. Пусть их труднее выдать за несчастный случай, однако жертве от этого нисколько не легче. Ну а раскрытия заказных убийств, согласно порядкам, заведенным моим тестем и его дружками, так и так опасаться не приходится. Раздумывая об этом, я шел к парикмахерской, как вдруг что-то звонко щелкнуло о фонарный столб, выбив из него искру, и я понял, что мои опасения оправдались. Я бросился к столбу и присел за ним, обводя взглядом окрестности, чтобы выяснить, откуда ведется огонь. Впрочем, большого труда это не потребовало: с крыши одного из ближайших домов донеслись звуки перебранки, я поднял глаза и увидел там две человеческие фигуры, сцепившиеся в борьбе. В одном из дерущихся я узнал Евгения. Было ясно, что борьба происходит из-за ружья с оптическим прицелом, которое Евгений старался отобрать у стрелка. Вскоре он в этом преуспел, перехватил ружье за ствол и принялся охаживать киллера прикладом со словами: "Вольный стрелок, да? Робин Гуд, бля! Вильгельм Телль, бля! Получай, ничтожество!" Бандит приседал и закрывался руками, однако удары продолжали сыпаться на него с неослабевающей силой, а вид разъяренного Евгения был до того страшен, что негодяй в конце концов не выдержал, издал пронзительный вопль, полный тоски и отчаяния — казалось, будто в этом вопле выразились все страдания бандитского племени от сотворения мира, — а затем очертя голову ринулся с крыши вниз. Несмотря на немалую высоту, он не разбился: врезавшись в густую древесную крону, он с треском проломил ее сверху донизу и застрял у самой земли, тяжело сопя и ошалело вращая выпученными глазами. Я подошел к мерзавцу и попытался заглянуть ему в глаза, для чего мне пришлось сильно скособочиться и вывернуть шею. "Ты хоть знаешь, в кого стрелял? — спросил я с надрывом. — Ты в русскую поэзию стрелял!" Плюнув киллеру в лицо, я продолжил свой путь. Надо сказать, что, чувствуя постоянную защиту со стороны Евгения (или Евгениев, поскольку наш редактор жизни вновь проявил свою удивительную способность к самоумножению), я проникся опасным благодушием — мне, как говорится, море уже было по колено, за что я вскоре едва не поплатился. Подойдя к парикмахерской, я стал подниматься по ступенькам высокого крыльца и вдруг сквозь стеклянную стену увидел, как один из мастеров показывает на меня пальцем лохматому и небритому детине с пронзительным взглядом, облаченному в грязный белый халат. Детина посмотрел на меня с ненавистью, схватил со столика опасную бритву и бросился вон из мастерской. Через секунду его силуэт замаячил за стеклянной входной дверью и стал стремительно надвигаться на меня. Я растерянно попятился по ступенькам вниз, а детина вырвался на крыльцо и угрожающе навис надо мной. В одной руке он держал бритву, в другой — эмалированный таз. "Ты батяню убил?" — злобно спросил он меня, скрежеща зубами. Испуганный его страшным видом, я только и смог, что пробормотать: "Нет". — "А кто? Пушкин?" — зарычал безумец. "Я не знал вашего отца", — пролепетал я. "Врешь, гад, его все знали! — возразил детина. — Мой отец — Киров Сергей Миронович, а я сын Кирова. Мой отец — Киров, а ты убил Кирова. Значит, ты убил моего отца!" — "Нет, — пискнул я в ужасе, — я люблю Кирова!" — "Так все говорят, — злорадно захихикал безумец. — Сейчас я пущу тебе кровь, тогда по-другому запоешь. Все расскажешь, падло!" Он потряс тазом перед моим носом, и тут я наконец опомнился и бросился наутек. Сын Кирова устремился следом, а прохожие с любопытством наблюдали за погоней. Впоследствии я узнал, что этот субъект, навязчивой идеей которого стало то, что он является сыном Кирова, постоянно мстил кому-нибудь за отца, причем выбирал людей старых — ведь именно они по возрасту могли быть замешаны в убийстве питерского вождя. Время от времени он перерезал горло очередной старушке, насиловал труп, а кровь с удовольствием пил. Его ловили, доказывали его вину (хотя он тщательно запутывал следы, а на допросах отпирался до последнего), затем признавали невменяемым и из суда везли прямо в больницу. Там его излечивали и отпускали, после чего все повторялось сызнова. И вот такой субъект в последнее время работал уборщиком в той парикмахерской, которую я регулярно посещал. Понятно, что его внедрили туда мои враги, они же и настроили его против меня. Правда, это стоило им некоторого труда, поскольку даже такой безумец, видя мои сравнительно молодые годы, не хотел верить в то, что я мог застрелить Кирова — ведь в том году меня еще и на свете не было. "Вот в том-то и загвоздка! — объяснили ему. — Убил точно он, а как — непонятно. Надо пустить ему кровь и допросить. Если пустить кровь, он, сука, все расскажет". Несчастный безумец пошел на поводу у этих провокаторов, и если бы во время начавшейся погони Евгений, вновь оказавшийся поблизости, не подставил ему ножку, мне, несомненно, не поздоровилось бы. Убийца, гремя тазом, покатился по асфальту, Евгений бросился на него, вырвал у него бритву и зашвырнул ее куда-то на проезжую часть, затем вырвал таз и, сидя на груди поверженного противника, нанес ему такой удар тазом по лбу, что гул докатился, должно быть, до центра города. Глаза безумца сошлись к переносице, на лице появилась глупая ухмылка, и он заметно успокоился. "Ты кто?" — спросил его Евгений, занося руку с тазом. "Я сын Кирова!" — оживившись, запальчиво произнес безумец. При этом он, однако, с опаской косился на таз. Опасения его не замедлили подтвердиться — следующий удар оказался еще страшнее предыдущего. "Подумай хорошенько, — вкрадчиво попросил Евгений, когда гул стих. — Так кто ты?" Глаза безумца забегали, но таз вновь угрожающе завис в пространстве, и тут выяснилось, что самозванец на самом деле помнит и свое имя, и фамилию, и адрес, и тех, кто его натравил на меня. Его малодушие произвело на меня тягостное впечатление, и я раздумал стричься в тот день (позднее я узнал, что парикмахерская сгорела). Предоставив Евгению проводить блиц-допрос, я повернулся и зашагал домой, намереваясь успокоить расходившиеся нервы рюмкой-другой коньяку.
Еще раз напоминаю читателю, что все вышеописанное произошло со мной за одно-единственное утро, и стоило мне в другие дни выйти из дому, как покушения возобновлялись с упорством, достойным лучшего применения. Конечно, без защиты Евгения я давно уже пал бы жертвой одной из этих варварских акций, но мне в то же время казалось, будто меня охраняет некая высшая сила — ничем иным я не мог объяснить постоянные неудачи моих врагов, а ведь им, как читатель уже успел убедиться, были присущи и опыт в кровавых делах, и поистине дьявольские жестокость и хитрость. Хотя я и оставался цел и невредим, однако все же легко понять, что все это время я находился на грани нервного срыва. В дополнение к нападениям на улице меня не оставляли в покое и дома: то предлагали поморить тараканов, то утверждали, будто я заливаю соседей, то в три часа ночи соблазняли денежным переводом и просили открыть дверь, дабы расписаться на бланке… Коньяк помогал мне лишь отчасти, к тому же для пополнения его запасов мне приходилось выходить из дому и, следовательно, вновь и вновь рисковать жизнью и переживать стресс. Оказавшись в таком заколдованном кругу, я остро нуждался в поддержке дорогого существа, однако Анна лишь позванивала мне порой из своих круизов, превратившихся, казалось, в один большой нескончаемый круиз. Злой иронией судьбы выглядело то, что ее папаша, находившийся рядом с ней в этих путешествиях, из их прекрасного далека руководил всеми попытками моего физического устранения. Свою лепту в расстройство моих нервов вносили и средства массовой информации, смаковавшие (разумеется, безбожно перевирая) большинство покушений и объяснявшие их мотивы самым идиотским образом. Запретить лживым журналистам писать сверхпрезидент, согласно неписаным либеральным правилам, никак не мог, а они согласно тем же правилам помалкивали о том, что я женат на его дочери. Однако сверхпрезидент знал, что публикации обо мне и Анне, появляющиеся даже в самых забубенных таблоидах, подрывают его авторитет в глазах столпов общества вроде Дро Нахичеванского, и потому отчаянно пытался как можно скорее стереть меня с лица земли (разумеется, не ставя Анну в известность о своих действиях). Ну а я читал в газетах и узнавал из телепередач всякие гадости про себя — что я будто бы несметно богат и мне принадлежит большинство лохотронов в Москве; что я собираюсь баллотироваться в этот рассадник политической проституции — Государственную Думу; что в Думе я намерен отстаивать неприкосновенность не только депутатов, но и чиновников и бизнесменов (иначе, мол, им трудно работать), а кроме того, свободную торговлю землей, закон о борьбе с экстремизмом, отмену смертной казни и воинской повинности, права гомосексуалистов и прочие тому подобные вещи. Весь этот бред распространяли те издания, которым я почему-либо был симпатичен (они, похоже, считали, что оказывают мне огромную услугу); те же, которые меня недолюбливали, сообщали ничтоже сумняшеся, будто я заядлый сталинист, антисемит, враг азербайджанцев и педерастов, свободы печати, женского равноправия, рыночных реформ и вообще человек жестокий. Дошло до того, что однажды мне приснился мой тесть-сверхпрезидент, лежащий на свежевспаханном черноземе, на фоне которого его тело неприятно раздражало взор своей подвальной бледностью. Внезапно чрево сверхпрезидента начало стремительно распухать и, став размером с пятиэтажный дом, наконец лопнуло. С гнусным чавканьем из него полезли столь же отвратительно бледные и жирные кольчатые личинки, однако вместо положенных личинкам безглазых голов, снабженных жвалами, эти существа обладали человеческими головами, и лица большинства из них я узнавал — то были лица знакомых мне журналистов. Выгибаясь в скобку и распрямляясь, личинки ползли в разные стороны по пашне, а матка-сверхпрезидент следила за ними с доброй материнской улыбкой. Все это зрелище производило столь тошнотворное впечатление, что я замычал и проснулся, а потом долго не мог успокоиться и уснул только после нескольких рюмок коньяку.