Чёрный беркут

«Ну и черт с ними, пусть хоть знают, что не боюсь я их. Одно плохо — следователь не позволил встретиться с Карачуном».

А Федор уже шел навстречу по коридору. Лицо озабоченное и в то же время веселое:

— Яша! Буду ждать у подъезда, там моя машина! Приказ об освобождении! Вот он, сам главный подписал!

— Федя!.. Как же... — Конвоир не дал договорить, грубо втолкнул в дверь с решеткой.

Теперь Яков не обратил на это внимания: пусть толкает! Главное — Федор здесь, принес приказ об освобождении! Эх, Федор, Федор, нет на свете меры, какой можно было бы искупить перед тобой вину!.. Как томительно тянется время. Яков настороженно прислушивается к шагам в коридоре, с нетерпением ждет, что вот-вот откроется дверь, и он будет свободен.

Дверь открылась. Послышался такой же, как у следователя, бесстрастный голос:

— Кайманов, выходите! — У порога стоял начальник конвойной команды. Возвратил паспорт, удостоверение погранзаставы, протянул какую-то бумажку, сказал: — Подписка о невыезде, распишитесь. Не забудьте свой сверток.

И все. Больше ни слова. Во взгляде — полное равнодушие. Обычное дело.

— Я свободен?

— Пока свободны. Потребуетесь, вызовем.

Как во сне, Яков расписался в какой-то книге, пошел по коридору. У подъезда остановился, еще не веря, что все позади и что он снова может вернуться к семье, к друзьям. А может, отпустили только для того, чтобы следить, где он бывает, с кем связан, да не похаживает ли к нему через границу какой-нибудь Каип Ияс? Пусть следят. Бояться ему нечего. Он и сам бы сейчас готов был из-под земли достать Каип Ияса, чтобы тот помог снять все подозрения с Василия Фомича.

Из-за угла выехала машина, остановилась.

— Яша, сюда!

— Ай, Ёшка-джан, садись скорей!

Он не сразу рассмотрел на заднем сиденье улыбающиеся физиономии Барата и Алешки Нырка. Из вестибюля выбежал Федор Карачун, обнял Якова, открыл дверцу машины. Нырок тут же налил Кайманову стакан водки. Тот залпом выпил, не почувствовал ничего, словно это была вода.

— Поехали, дома допьем! — скомандовал Карачун.

— Афанасич, мне надо на Дауган. Ольга, поди, извелась вся, и в поселке не знают, где я.

— Ольге уже передали, в поселке знают. Шофер дорожного управления Ваня Якушкин к вам поехал. Я ему наказал, чтобы всем, особенно жене, передал: Яков, мол, ни в чем не виноват, освобожден. У нас тут разговор будет долгий, так что не обессудь, немного задержу.

Машина выехала за город и помчалась к комендатуре.

— Не знаю, Афанасич, как тебя благодарить! Если бы не ты... Словом, сам знаешь. Выручить бы теперь Василия Фомича.

— Чего там благодарить, — махнул рукой Карачун. — А в общем скажи спасибо, что понравился комбригу Емельянову. Долго уговаривать его не пришлось... Да еще твой отчим помог.

— Как отчим? Он же на Мургабе.

— Прошел слух, собирается вернуться. Мамаша твоя ждет его. Но это разговор особый.

Известие, что возвращается отчим, озадачило Якова, хотя это был и не тот, главный вопрос, который сейчас его волновал.

— Где Павловский? — спросил он. — Надо во что бы то ни стало заставить этого гада сознаться в подлоге в ложном доносе.

Карачун ответил:

— Нет Павловского. Получил вызов из Москвы, уехал.

— Так... Догадался, значит.

Как же теперь выручить комиссара? Надо было заставить Павловского самого опровергнуть донос. А теперь где найдешь этого хлыща в модных сапогах? Только сейчас Яков по-настоящему понял, чем обязан своим друзьям — Федору Карачуну, Барату, Алешке Нырку. Они сделали почти невозможное, освободили его от неминуемого суда по самым серьезным политическим обвинениям.

Барат и Нырок на полпути вышли из машины, отправились домой, а Карачун с Яковом на холостяцкой квартире, принявшей без Светланы нежилой вид, почти до вечера просидели за составлением писем в ЦК и Наркому обороны, в которых неопровержимо, как им думалось, доказывали невиновность Василия Фомича.

— Ну почему, почему так? — уже не в первый раз с горечью спрашивал Яков. — Объясни ты мне, Федор, откуда такое? Самые заслуженные люди, и вдруг — враги народа...

— Думаешь, я знаю откуда? По-своему, конечно, понимаю: идет огромная очистительная работа. Есть еще на нашей земле немало явных и тайных врагов. Многих схватили правильно, а вот от лишнего усердия берут и таких, как Василий Фомич. Просто тут кто-то перестарался. Дело, может, не только в Павловском.

— Но ведь лучших людей берут. Наверняка работает иностранная разведка. Доносик напишут, а его надо проверять. Проверяют с пристрастием. Какому-нибудь следователю, вроде того, что меня опутывал, кажется неудобным зря свое место занимать. Из-за этого неудобства, смотришь, десятка два людей и закатал.

— Не так все просто, Яша. По-моему, сейчас ведется определенная линия на очищение всего нашего аппарата. Вероятно, так нужно. Конечно, не обходится без ошибок...

Перед Яковом возникло бледное лицо Лозового: «Помни, Яша, я верю в святое наше дело, верю в партию. Обещай, что и ты никогда не утратишь этой веры».

Услышит ли он когда-нибудь снова его голос, ставший таким родным? Или прощание в здании НКВД было действительно последним?

— Органы обязаны проверять не только на кого доносят, но и тех, кто пишет доносы, — будто убеждая Карачуна, твердо проговорил Яков.

— Что они обязаны, они сами знают, — отозвался тот. — Но скажу честно, я и сам не все понимаю, что происходит. Для себя решил: что бы ни было, как бы ни было — Родина у нас одна, партия одна. Их мы обязаны беречь. Когда идет такая чистка, врагу под эту марку вольготно черные дела творить. Тут надо держать ухо востро. Не давать спуску никакой сволочи...

Они написали письмо в ЦК, лично Сталину, зная, что под этим письмом готов поставить свою подпись любой честный житель Даугана. Но что ни пиши, о чем ни рассуждай, Лозовой пока остается в заключении. Его, видно, тоже допрашивают, как совсем недавно допрашивали Якова. Правда, обстановка допроса не вязалась с тем, что последнее время говорили об НКВД. Следователь не грубил, ничего не подтасовывал, как будто действительно хотел объективно во всем разобраться. Но за другими дверьми Яков слышал и стоны, и ругань. Там допрашивали с пристрастием. Трудно даже вообразить, что таким методом допрашивают Лозового. А ведь это вполне возможно. Василий Фомич сказал, что справедливость восторжествует. Может быть. Но у Якова еще слишком живо было в памяти впечатление от допроса, когда, казалось бы, самые пустяковые мелочи становились вдруг чуть ли не решающими обвинениями.

— Скажи, Федор, как мог повлиять на мое освобождение отчим? Ты что-то намекал в машине.

— Очень просто. Я еще раньше докладывал начальнику войск о твоих подозрениях в отношении Мордовцева. Он передал это комиссару внутренних дел республики. Ну все и завертелось. Откровенно говоря, нам самим показалось странным поведение твоего отчима. Когда ты едва не выследил его, он неожиданно уехал на строительство Мургабской плотины. Теперь, говорят, возвращается. Разоблачать Мордовцева тебе, никому другому. На том и с начальником войск, и в НКВД порешили.

— Какой может быть разговор! Все силы положу.

О своей готовности разоблачить Мордовцева говорил он с чистым сердцем. Жалко, конечно, мать — она любит Флегонта. Случись что с мужем, проклянет сына. Но что делать! Когда-нибудь и она поймет, кто прав. И еще. Дать обещание разоблачить отчима легко, а вот как сдержать слово? Флегонт — хитрая лиса, у него железная воля, сильный характер. Голыми руками такого не возьмешь.

— Мы думали тебя призвать в армию и к себе забрать, — продолжал Карачун. — Нам очень нужен хороший переводчик, знающий курдский и фарситский. Но решили пока повременить. Не поймут люди: то чуть не арестовали, а то сразу в комендатуру. Тот же Мордовцев к тебе будет как зверь только против ветра заходить. А он не один терьяком балует. Последнее время под марку терьяка что-то уж больно густо всякой контры пошло. На одном фланге прорвутся шаромыги, на другом — тоже, а как заставы рассредоточишь, поднимешь в преследование, по центру бац, и пустят какого-нибудь туза, вроде того, что на вшах попался.