Чёрный беркут

Минуту спустя Алексей принес пластырь, передал Лозовому, уже смачивавшему рану йодом, сам выскочил на крыльцо, откуда донесся его крик: «Ну, чего напираете? Кто вам сказал? Никто не стрелялся!.. Брехня это...»

Лозовой едва успел наложить на рассеченную кожу пластырь и осторожно надеть на Якова фуражку, как в коридоре послышалась возня, вслед за тем в комнату влетел Барат, тесня впереди себя Нырка.

— Покажи мне Ёшку, покажи Ёшку! — кричал он. — Ёшка! Живой! Совсем живой! А Фатиме прибежала, кричит: «Иди, Барат, скорей! Твой Ёшка сам в себя стрелял!..»

— Погоди, — остановил его Яков. — Где Аббас-Кули? Вы догнали его?

— Нет Аббаса, Ёшка. Нигде не могли найти. Как в воду упал, в песок ушел. Я уж начальнику заставы сказал: «Смотри, начальник, уйдет Аббас-Кули за кордон!..»

Барат и огорчался, что не догнал Аббаса-Кули, и в то же время искренне радовался, тиская в объятиях своего друга. В комнату набилось полно народу, люди все прибывали, заполняя коридор, площадку перед поселковым Советом.

— Жив, что ли?..

— Говорят, жив...

— Весь в крови...

— Пять раз стрелял, такой здоровый.

— Комиссар его спас...

— А ему все ништо, пуля не берет...

— С карниза падал и то ничего. Другой бы богу душу отдал...

— Надо в город!.. Ёшка не виноват!..

Толпа продолжала расти. Что-то надо было делать.

— Василий Фомич, — сказал Кайманов. — Я вылезу через окно, хоть покажусь, что живой.

Он быстро выбрался на задний двор, обошел вокруг поссовета. Не доходя до крыльца, остановился, поплотнее надвинул фуражку, чтобы ее были видны ни ссадина, ни прикрывавший ее пластырь.

Неожиданно из-за угла налетела на него Ольга, бросилась на грудь, не сдерживая сотрясавших ее рыданий.

— Да что ты, — оторопело проговорил Яков. — Перед людьми-то не срами. Подумают, и правда чего.

— Яшенька-а-а! Живо-о-ой!.. Да как же ты о нас-то не поду-у-ма-ал!

— Замолчи!.. Чего плетешь?.. С чего ж мне не живым-то быть?

Ольга отстранилась, недоверчиво поглядела на него. И он понял, что она пережила в эти минуты. Обнял жену, крепко прижал к груди.

— Люди сказали...

— Люди, люди! Сорока на хвосте принесла, а не люди. И так дел невпроворот, а ты — «люди»...

Кажется, Ольгу не очень убедила его грубоватая ласка. Она видела — на нем лица нет. Но главное — жив, только от переживаний не в себе. А как же иначе? С работы-то сняли! Попробуй не переживать!

Кое-кто из бежавших к поссовету дауганцев заметил Якова и Ольгу. Увидели их и толпившиеся у крыльца. В этот момент словно из-под земли перед Яковом появился Гришатка, ревевший в голос и размазывавший слезы по лицу.

Сначала Яков никак не мог понять, что стряслось еще и с Гришаткой. Руки и ноги целы, на лице — ни царапины, следов укуса змеи или скорпиона нет.

— Ты что? Что такое? — подхватив сына на руки, стал допытываться он.

— На-а-а-чаль-ник ска-а-аза-ал, что мы-ы-ы... вра-а-ги на-ро-о-о-да... Ми-и-и-тька дра-аз-нит!

— Какой начальник?

— На по-о-о-чте... По те-ле-фо-ну!..

Яков и вышедший на крыльцо Лозовой переглянулись.

— Алексей, поди глянь, что там за начальник, — попросил Кайманов Нырка. Стараясь успокоить сына, негромко произнес: — Он, сынок, неправильно сказал. А Митька твой дурак. Какие же мы враги народа?..

Но Гришатка не умолкал. А Яков, успокаивая сына, думал: «Кто же еще мог звонить по телефону с почты? Ясно, Павловский. И этот карьерист назвал его врагом народа? Его, Якова Кайманова, сына погибшего от рук белоказаков революционера?»

Вся кровь, хлынувшая в лицо, отлила теперь куда-то к сердцу и давила его, точно железным обручем. Бледный, он стоял, высоко подняв голову, наблюдая сухими, сузившимися глазами за обступившими его, гомонившими и выкрикивавшими что-то дауганцами.

К площадке перед поселковым Советом один за другим подкатили четыре грузовика с дорожными рабочими. Толпа сразу увеличилась втрое. Дело принимало серьезный оборот. Яков заметил, как побледнел комиссар.

— Яша, — сказал он, — надо успокоить людей, нельзя допускать стихийного бунта.

Из кузова последней машины выпрыгнули Мамед Мамедов, Савалан, Нафтали Набиев. Стали пробираться через толпу. У всех возбужденные лица, каменная пыль на рабочей одежде.

Увидев их, Барат громко предложил:

— У нас четыре машины, семьдесят лошадей. Надо всем ехать в город. Привезем тех начальников, что Ёшку снимали. Пусть поживут, как Ёшка живет. Если два раза с нашего Карахара упадут, поднимать один раз будем!

— Погоди, Барат, что ты плетешь? — попытался урезонить его Яков, но Барат продолжал:

— Ты, Ёшка, молчи. Ты говорил уже много, теперь я скажу. Давайте всем поселком соберем деньги, пошлем человека в Москву! Пусть Москва разберется, правильно сняли Ёшку или неправильно!

В задних рядах появился Павловский. Он явно старался остаться незамеченным, прятался за спины других.

— Ёшка-джан! Друзья! — вслед за Баратом обратился к собравшимся Балакеши. — Мы сами выбирали Ёшку председателем. Кто его, кроме нас, может снимать? Какой райисполком? Мы сами райисполком!

— Нельзя меня оставлять, Балакеши, — не сводя взгляда с Павловского, проговорил Яков. — Теперь я — враг народа.

— Какой враг народа? Ты — враг народа? Какой дурак это сказал?

— Есть такие. Вон Гришатка и тот теперь знает, что я враг народа!

— Ай, Гриша! Иди сюда, дорогой. Твой отец самый лучший человек. Никому не верь, что он плохой, — наклоняясь к мальчику, сказал Балакеши.

Гневный гул голосов заглушил его слова.

— Не туда ведешь, Яша, не туда! — сказал молчавший до сих пор Лозовой. — Это ж все равно, что масло в огонь...

— А черт с ним, с огнем. Этому гаду, Павловскому, я еще не то скажу...

— Товарищи! — поднял руку Лозовой.

Голоса смолкли, послышались реплики: «Тихо! Василь-ага будет говорить!»

— Яша, переводи только точно, без комментариев, — попросил комиссар. — Выборы в Верховный Совет — дело большой политической важности. Любой наш промах в этом деле на руку врагу, — сказал он. — Мы выбираем нашу Советскую власть, но мы и подчиняемся ей! Если районный Совет решил снять Кайманова с должности председателя поссовета, мы должны подчиниться. А правильно или неправильно снят Кайманов, это другое дело. У нас есть право обжаловать решение райисполкома вплоть до СНК, вплоть до Цека.

Яков точно перевел слова Лозового. Снова послышались протестующие голоса: не все соглашались с комиссаром. Но неожиданно его предложение поддержал Балакеши, только что кричавший: «Мы сами райисполком!»

— Пусть нам покажут бумагу, что Ёшка с председателей снят, — сказал он. — Тогда мы сами бумагу напишем!

— Как ты напишешь, Балакеши, когда ты не умеешь писать!..

— Василь-ага напишет. Он комиссар, он знает, как писать, мы все подпишем.

— Ай, дугры! Ай, правильно! Не уйдем отсюда, пока нам не покажут бумагу, что Ёшка по закону снят.

Яков вопросительно посмотрел на Лозового.

— Звони, Яша, в райисполком, — сказал тот. — Пусть привезут решение. Другого выхода нет.

Около трех часов не расходился народ, ожидая представителя райисполкома. Солнце уже клонилось к западу, когда в конце долины показалась легковая машина, тащившая за собой длинный хвост пыли.

Сидевшие вдоль арыков дауганцы поднялись со своих мест.

Машина остановилась возле поселкового Совета, из нее вышла женщина. Яков узнал ее. Это — Муртазова, заместитель председателя исполкома. Решительно поднявшись на крыльцо, она бросила в смолкшую толпу «салям» а, не давая опомниться, начала говорить:

— Вот постановление о снятии с работы председателя поселкового Совета Кайманова. Вот подписи, вот печать.

— Давай смотреть бумагу! — крикнул Барат.

Выписка из решения была напечатана на форменном бланке. Внизу стояли подписи, круглая гербовая печать. Муртазова передала выписку Якову, тот Барату, Барат — Лозовому, с надеждой заглядывая ему в лицо: вдруг что не так. Но Лозовой передал выписку дальше. Бумага пошла по рукам. Привычка верить документам с печатями сделала свое дело. Многие не умели читать, но, увидев форменный бланк, а главное, печать, молча передавали выписку соседям. Муртазова с невозмутимо-каменным лицом наблюдала за этой процедурой.