Чёрный беркут

— Вот тебе и раз! — вырвалось у Якова. — То выдвигали кандидатом, то арестован...

— Я вас спрашиваю, — оборвал его Ишин, — передавал вам товарищ Павловский, что надо немедленно снять портрет и биографию врага народа Токтобаева и вывесить портрет товарища Антоса?

— Так вот он сам, Павловский. Пусть скажет, передавал он мне или не передавал портреты с биографией товарища Антоса, говорил или не говорил насчет Токтобаева.

— Да, еще позавчера вечером я передал вам двенадцать портретов с биографией товарища Антоса и распоряжение райкома снять немедленно портрет Токтобаева, — не моргнув глазом, с готовностью отозвался Павловский.

Это была наглая ложь. Ни позавчера, ни вчера Павловский не был на Даугане.

— Что ж ты, сволочь, врешь? — невольно вырвалось у Кайманова. Но он тут же понял, что руганью никого не убедишь. — Я могу присягу дать, что Павловский не передавал мне портреты с биографией товарища Антоса, ничего не говорил об аресте Токтобаева. Последние два дня он вообще не был на Даугане.

— А я заявляю, — перебил его Павловский, — что передал и портреты, и распоряжение райкома.

Ишин смотрел то на одного, то на другого. Он должен был выбрать, кому верить. И, кажется, выбрал. Под его взглядом Павловский заметно приободрился.

— Думаю, это нетрудно установить, — сказал он, направляясь к крыльцу поселкового Совета. Вслед за ним пошли Ишин и Антос. Опередив их, Яков распахнул дверь в свой крошечный кабинет. Он был уверен, что там не может быть никаких портретов. Да и прятать их негде. Вся обстановка — стол, два стула, шкаф с делами, два портрета на стенах.

Но Павловский знал, что делал. Заглянул сначала под стол, за портреты, затем на глазах у всех вытащил из-за шкафа свернутые в трубку бумаги, торжественно объявил:

— Вот они!

Наступила тишина. Хотя в комнату набилось полным-полно народу, но, казалось, упади на пол иголка, и то будет слышно. Все смотрели на Якова. А он, собрав все свое хладнокровие, быстро обдумывал, как доказать, что ни в чем не виновен, что Павловский по злому умыслу или халатности задержал у себя портреты и только сегодня пронес их украдкой в поссовет, сунул за шкаф.

— Ну что вы теперь скажете, Кайманов? — послышался в тишине голос Ишина.

— Скажу, что Павловский или подлец, или враг, а может, то и другое вместе. Он только сегодня утром принес сюда эти портреты.

— Это еще надо доказать! — оглянувшись на Ишина, выкрикнул Павловский. Его длинное лицо то краснело, то бледнело, но с каждой минутой он чувствовал себя все увереннее.

— Постараюсь, — не теряя самообладания, проговорил Яков. — А за этой сволочью смотрите в оба, иначе удерет.

— Еще неизвестно, кто сволочь! — огрызнулся Павловский.

В комнате снова наступило молчание. Всего несколько секунд искал Кайманов решение, чувствуя, что промедление смерти подобно. Почему-то вспомнил слова Амангельды: «На такыр пыль тоже садится, след все равно видно...» Вытащил из кармана чистый носовой платок.

— Что вы нам голову морочите, Кайманов? — взорвался Ишин. — Тут не цирк, чтобы фокусы показывать!

— Мне не до фокусов, товарищ секретарь. Я должен доказать, что этот рулон принесен в поселковый Совет только сегодня.

Он подошел к столу, взял в руки перекидной календарь, купленный им в городе еще в начале года на собственные деньги, стал внимательно рассматривать его, чувствуя, как присутствующие следят за каждым его движением.

Предположение оправдалось. Черная цифра и такие же черные буквы затянуты едва заметным слоем тончайшей пыли.

— Вчера вечером я перевернул этот листок, — сказал Кайманов. — За ночь и утро на календарь села пыль. То же должно быть и на рулоне с портретами. Но я уверен, что на нем нет пыли.

Он обвернул платком руку и провел по листку календаря. На платке, словно проявленные пылью, остались отпечатки пальца. Потом перевернул платок чистой стороной и провел им по рулону. Платок остался чистым.

— Если бы рулон лежал здесь, на нем тоже осела бы пыль, — повторил Яков. — Значит, принесли его сегодня утром.

— Может быть, и так, — проговорил секретарь райкома. — Но не исключено, что не Павловский, а вы сами, принесли сегодня утром эти материалы в поселковый Совет... Продержали их двое суток дома, потом принесли...

— Зачем бы я это делал? Только для того, чтобы вы их тут нашли? Неужели вам не ясно, что налицо подлог, и подлог этот сделал Павловский?

Яков не смотрел в сторону Павловского, боясь, что не выдержит и ударит его.

— За все это, — не слушая, продолжал Ишин, — вы ответите на бюро райкома и еще там, где следует, гражданин Кайманов.

Круто повернувшись, он вышел из поссовета:

— Поехали, товарищ Антос!

Ни с кем не попрощавшись, сел в машину.

Тут же исчез куда-то и Павловский.

Две «эмки» резво взяли с места и быстро скрылись там, где дорога сворачивала к городу.

Несколько минут Яков молча смотрел им вслед, не веря тому, что произошло. Наконец очнулся:

— Где Аббас-Кули?

Кто-то ответил:

— Нет Аббаса-Кули, нигде не нашли.

На мгновение перед глазами Якова мелькнуло испуганное лицо Рамазана. Но при чем тут Рамазан, если от Гутьяра прискакал Аббас-Кули и при всех объявил о его отказе послать на встречу рабочих?

— Яш-улы... — начал было Рамазан, но Яков не стал его слушать.

Быстро пройдя к колхозной конюшне, он вывел коня, оседлал его и во весь опор поскакал туда, где, по его расчетам, должен находиться инженер с дорожными рабочими.

Ветер ударил в лицо, засвистел в ушах, унося назад к Даугану гулкие удары копыт.

За ним скакали еще два или три всадника, но он ни разу не обернулся: «Вперед! Скорей вперед! Схватить за горло виновника саботажа!»

Инженера он увидел возле кучи щебня. Сухопарый, как жердь, в синей ватной спецовке, с лицом черным, как у эфиопа, Гутьяр что-то объяснял Барату.

Осадив коня так, что тот взвился на дыбы, Яков соскочил на землю и, огромный, разъяренный, не замечая, как все, кто оказались поблизости, с удивлением и страхом смотрят на него, двинулся к инженеру. Схватил его левой рукой за грудь, уловил яркую седину висков, странно сочетавшуюся с таким же серым цветом глаз, выделявшихся на загорелом лице. В глазах Гутьяра не было и тени испуга — только негодование и крайнее удивление. Яков уже занес кулак каменотеса, одного удара которого достаточно, чтобы раздробить инженеру лицо, но почувствовал, как кто-то всей тяжестью повис на руке.

— Ёшка, что делаешь? Савалан! Мамед! Скорей! Совсем с ума сошел!

Сквозь красноватый туман, застилавший глаза, Яков увидел Барата, Савалана и Мамеда, рванулся, но друзья крепко держали его — не даром они с утра до ночи ворочали камни.

— Тебе на кандидатов народа наплевать? — снова пытаясь вырваться, в бешенстве процедил Кайманов в лицо инженеру. — Тебе надо дорогу строить?

— Да, мне надо строить дорогу! При чем тут кандидаты?

— Сейчас узнаешь, — сказал Яков и так рванулся из рук державших его друзей, что едва не столкнул их всех троих лбами.

Побледневший, возмущенный до глубины души инженер смотрел на него в упор, явно не понимая, что за муха его укусила. Он все поправлял воротник рубахи, одергивал телогрейку.

— Где моя записка? — вне себя от ярости закричал Кайманов.

— Никакой записка я не получаль! За свой хулиганство вы ответит! Я буду подавайт суд! — выпалил инженер.

— Да, я отвечу! Я один за все отвечу! — все еще пытаясь освободить руки, воскликнул Яков.

— Яш-улы! Ёшка-ага! — послышался срывающийся мальчишеский голос. — Я виноват. Аббас-Кули все сделал! Дай мне твою винтовку! Я убью его...

Вплотную подъехав к уже успевшей собраться толпе рабочих, Рамазан туго натянул поводья, конь заплясал на месте. Мальчик нетерпеливо повернул его в сторону поселка, решив, очевидно, разыскать Аббаса-Кули и без винтовки расправиться с провокатором.

— Стой! — крикнул Яков. — Говори, что сделал Аббас-Кули?

— Яш-улы! Я из поссовета выбежал, едет Аббас-Кули. Куда, спрашивает, Рамазан? Записку, говорю, инженеру везу, большое собрание будем делать, кандидата встречать. «Ай, какое хорошее дело, говорит Аббас-Кули. Давай, дорогой, я записку сам отвезу, как раз туда еду!» Яш-улы, я не хотел отдавать! Он сначала взял записку, потом слова говорил!