Чёрный беркут

В тот же миг это непонятное, страшное видение исчезло, словно разрушенное громом, но навсегда осталось в памяти.

Яков опустился на высокий порог барака, борясь с подступившим к горлу удушьем, рванул на себе ворот гимнастерки, так и остался сидеть, жадно хватая ртом холодный воздух.

Светлана не верит, что он может быть другим, не таким, какой есть. А нужно ли быть другим? Почему он должен слушать ее? Считать ее умнее себя? Ведь все, что окружало его, говорило совсем об ином. Жизнь беспощадна. Подчас она требует не только суровости, но и жестокости. Слишком многое легло на его плечи. Отвечать приходится и за себя и за других. Он застонал, стиснул голову обеими руками.

Так он сидел, пока не почувствовал, что застыли руки. Когда снова посмотрел вдоль заснеженного шоссе, дорога была пустынной, только время от времени пробегал по ней ветер, заметая поземкой следы возка.

Вечерело. Дали размылись и стали уходить куда-то в глубину. Синие тени легли на бескрайний снежный покров. На горы и долину опустились ранние сумерки.

ГЛАВА 7. ТРУДНОЕ ВРЕМЯ

В конце февраля повсюду заискрились ручьи, на южных склонах гор появились бурые проплешины, легкий парок стал подниматься от талой земли. Снеговая вода наполнила впадины и канавы, зажурчала под осевшим, ноздреватым снегом. Внизу, на равнине, уже цвели сады. Весна, хоть и с опозданием, пришла и сюда, в горы, ревниво требуя к ответу всех, кто обязан был ее встретить.

В эти дни Якова невозможно было застать дома. То он допоздна засиживался в поселковом Совете, то отправлялся в город — в райком партии, горсовет, в дорожное управление, то ехал в соседние колхозы; решал множество срочных, самых срочных и экстренно срочных вопросов; добывал строительные материалы для детских яслей, ремонта школы; интересовался, готов ли колхоз к пахоте и севу; торопил рабочих с ремонтом кяризов, со строительством тропы на Асульму.

Пока все складывалось, как было задумано. Ремонт кяризов закончили вовремя, теперь в поселке было вдоволь воды. Всем Дауганом и, по крайней мере, половиной бригад дорожников, с участием пограничников, проложили тропу на Асульму. Казалось, не было причин для плохого настроения, но Яков становился все замкнутее и угрюмее. Тоска по Светлане днем и ночью точила его. Так пролетели весенние месяцы. Наступили горячие дни уборки урожая.

Поднявшись до рассвета, Яков, хотя это и не входило в его прямые обязанности, решил проверить выход бригад в поле. На уборке урожая колхозники работали дружно, не считаясь со временем. К концу года каждому хотелось иметь побольше трудодней. Но не обходилось и без того, что кое-кто запаздывал с выходом в поле. Кайманов считал таких чуть ли не злейшими своими врагами.

Вот и сейчас, подходя к бывшему караван-сараю, где теперь размещалась конюшня и находился колхозный инвентарь, он увидел Аббаса-Кули, только что запрягавшего в трешпанку небольшого меринка, прозванного в колхозе Штымпом, то есть Малышом.

— Слушай, Аббас-Кули, у тебя совесть есть или нет?

— Что ты, Ёшка? Почему такой вопрос задаешь? — удивился Аббас-Кули.

— Все уже работают. Ты один лодырничаешь.

— Всего на пять минут опоздал...

— Раз вовремя не пришел, заворачивай оглобли. Давай, дорогой, отдыхай. Сам на колхозном собрании руку поднимал за то, чтобы опаздывающих не допускать до работы.

— Ай, Ёшка! Кто снопы будет возить, если я не поеду.

— Найдутся возчики.

— Яш-улы, разреши мне ехать, — стал просить Аббас-Кули. — Хорошо буду работать. Сам скажешь: «Ай, как хорошо работает Аббас-Кули!»

— Не могу, дорогой. Тебе разрешу, другому, третьему, что получится? Кто как захочет, так и будет работать, а хлеб пропадет, неубранным останется...

— Ты думаешь, Ёшка, я закон не знаю? — со злостью сказал Аббас-Кули. — Думаешь, я дурак? Что ты — председатель колхоза Балакеши, чтобы меня на работу не пускать? Мало тебе, что овечек, как хотел, покупал, теперь еще колхозниками командуешь!..

Такого отпора Яков не ожидал. Но отступать было поздно.

— Давай вожжи, — приказал он. — На общем собрании разберемся, кто лучше законы знает.

Бормоча ругательства, Аббас-Кули повернулся и быстро зашагал к своему дому.

Яков проводил его тяжелым взглядом. Каждый раз, когда происходили подобные стычки, он словно спорил со Светланой, будто назло ей становился жестким и неумолимым. Считал, что поступает правильно. Пусть в чем-то превышает свои права, подменяет председателя колхоза, но без дисциплины ни одну работу не наладишь. А уборка — дело серьезное: день год кормит. Урожай хороший, убрать его надо без потерь, тогда можно и закрома наполнить, и колхозникам на трудодни выдать, и кое-что продать. Яков считал, что не кто иной, как он, председатель поселкового Совета, несет главную ответственность за своевременную уборку хлебов.

Сена колхоз заготовил тоже намного больше, чем в прошлом году. Половину его продал заготовителю конторы «Гужтранспорт» Флегонту Мордовцев у прямо в стогах: приезжай и вывози на своих подводах.

На отобранной у Аббаса-Кули трешпанке Кайманов решил съездить в поле. Направил коня низиной вдоль нового, только что наполнившегося водой из арыков пруда, к посеянному полосой по обе стороны дороги и вымахавшему выше человеческого роста подсолнечнику.

Когда подъехал к пажити, увидел отдыхавших в тени одинокой арчи колхозников, а с ними — Барата, рассказывавшего, как видно, что-то смешное.

«Ай, Барат, Барат! — с укоризной подумал Яков. — Раньше скромным был. Теперь, как стал бригадиром, не может обходиться без внимания к себе. Ладно, что в портупее и с сумкой военной не расстается, каждый час перекуры устраивает, лясы точит».

Подойдя к отдыхавшим, он осуждающе посмотрел на своего друга. Особенно раздражал Якова нацепленный поверх вылинявшей, мокрой от пота рубахи Барата командирский ремень и наискось перечеркнувшая его мощный торс портупея.

— Хорошо, Ёшка, что приехал! — ничуть не смутившись, воскликнул Барат. — А у нас перекур. Понимаешь, такой жара, дышать нечем!

— Ай-яй, какая жара! — в тон ему ответил Яков. — Я, понимаешь, сон видел сегодня: стоит Барат, гладит свой живот, а жатка и косы сами косят. Полчаса косят, час косят, Барат все сказки рассказывает, а рожь осыпается...

— Ты, Ёшка, либо сам Насреддин, либо его брат. Очень правильно говоришь.

— Сам и есть Насреддин, — продолжал Яков. — Святой Муса встретил меня во сне и говорит: «Почему других штрафуешь, а Барата не трогаешь? Неправильно это. Надо и Барата за простой штрафовать».

— Меня!.. Штрафовать? — Барат не верил своим ушам: нет, Ёшка не мог так сказать!

— А что же, с бригадира и начнем, — жестко произнес Кайманов.

Барат растерянно оглянулся: самый лучший друг позорил его перед колхозниками.

Наступила тишина. Все настороженно выжидали, что будет дальше.

— Давайте, братцы, работайте. Хлеб осыпается, — сказал Яков. — Сейчас и бригадира отпущу.

— Ты меня отпустишь? Ты мне что — милиционер? В тюрьму меня посадил?..

— Погоди!..

Тяжелым взглядом проводил Кайманов расходившихся по местам жнецов. Люди хмурились, покачивали головами. Кто-то сплюнул, кто-то присвистнул, донесся иронический смешок. Яков понимал, что поступает не так, как надо. Те самые друзья, с которыми он делил и горе, и радость, сейчас не принимали его. «На большом ходу и сани заносит», — сказала Светлана. Якова явно заносило, и он это знал, но остановиться не мог, да и не хотел.

— Слушай, — потянул он Барата за портупею. — Ты бы это снял. Ни к чему ведь. В жару и работать неловко, да и люди смотрят.

В самом деле, на мокрой от пота, вылинявшей и выгоревшей рубахе, распахнутой чуть ли не до пупа, новенькая портупея и командирский ремень выглядели по меньшей мере нелепо. Но Барат страшно гордился ими: на заставе сам видел — широкий ремень и портупею носят только начальники. Разве напрасно он вынудил Федора Карачуна подарить ему этот ремень?