Чёрный беркут

— Я сама не знаю, Яша... Федор — прекрасный человек, умный, многое умеет, распутывает такие дела, что не уважать его нельзя. Но у меня чувство, будто женился он на мне лишь бы жениться. Любовь надо растить и беречь, как большую ценность. Любимые должны служить друг другу. Он служит только границе. Не знаю, может быть, я не права, слишком многого требую, но вот здесь у меня пусто, — приложила она руки к груди. — Никто не наполнил мне душу, и мне очень плохо и горько от этого.

За дверью послышалось шарканье веника о валенки.

— Света!..

— Об одном прошу: не преследуй меня, не ломай мне жизнь.

— Но ведь ты сама ехала ко мне, ты любишь меня...

— Да, ехала с тайной мыслью быть с тобой. Но... — Она помолчала. — ...Тебя испортила власть над людьми. В поселке — председатель, на границе — гроза бандитов. Кажется, море по колено. Такой, как сейчас, ты мне не нужен! Будешь домогаться, уеду к родным в Россию.

— Света!..

Дверь распахнулась, в барак вошел повозочный.

— Ой, как здесь тепло! — весело сказал он. — И чай на столе! Здравствуйте. Я говорю Светлане Николаевне, давайте заедем. А она: «Нет там никого». Как же нет, когда из трубы дым идет? Сюда, что ли, поставить?

Он стал доставать из вещевого мешка, который держал в руках, хлеб, сало, сахар.

— Давай располагайся, — кивком указав на стол, сквозь зубы процедил Яков. В одно мгновение он всеми силами души возненавидел этого Петю. Стараясь скрыть свое лицо, наклонился к печке и, распахнув дверцу, бросил в огонь полено. Спустя минуту, справившись с собой, спокойно сказал: — Чай готов... Садитесь, погрейтесь на дорогу.

Опустошенный, уничтоженный сидел Яков во время молчаливого чаепития. Ему было безразлично, что о нем могут подумать. Да и кому думать? Светлана уедет, будет жить в городе, повозочный вернется на заставу Дауган. А что может сказать повозочный Петя о председателе поселкового Совета Кайманове? Только то, что Кайманов — угрюмый и неразговорчивый человек, даже жену начальника заставы Карачуна, с которым проработал бок о бок столько лет, и то не мог встретить и проводить как следует.

«Только духовная красота делает человека человеком. Тебя испортила власть...» — мысленно повторял он слова Светланы.

Правда ли это? Если правда, то когда это произошло? Почему он сам ничего не заметил и никто ничего ему не сказал? А может, Светлана говорит это лишь из-за женского самолюбия? Вместе с тем он чувствовал, что разговор шел всерьез, в чем-то главном Светлана, очевидно, права. Она еще здесь, не все потеряно, ее можно вернуть. Достаточно обнять, привлечь к себе, и она затихнет у него на груди, как затихает в таких случаях Ольга. Но Светлана не Ольга. Она не скрывает своих чувств и в то же время расстается с ним. Почему?..

Его опыт говорил: все держится на силе и власти. Надо только умело пользоваться ими. Главное — уметь взять жизнь за горло железной рукой. Не возьмешь, она тебя возьмет. Светлана говорит, главное — не это, а как раз обратное: красота души и доброта человека. Как быстро летят минуты! Очень многое надо обдумать и сказать, а язык словно прилип к горлу. Еще этот повозочный Петя...

Светлана уже встает из-за стола, надевает полушубок, повязывается платком. Как приговор себе, Яков слышит ее голос:

— Пора...

Повозочный вышел. Якову видно в окно, как он вывел лошадь из-под навеса, снял с нее торбу с овсом, взнуздал. Еще минута, из барака выйдет Светлана и он останется один. Но она медлит, она колеблется. Все еще может измениться.

— Света!..

— Что, Яша?

— Ты не права. Да, иногда я груб с людьми, груб даже с Ольгой. Знаю, плохо это. Но на границе, с контрабандистами, иначе нельзя... Ради добра, ради жизни, ради детей...

Светлана повернулась к нему, после небольшой паузы сказала:

— Враги называют тебя Кара-Кушем — Черным Беркутом. Для врагов страшное имя. Честь тебе и хвала. Но ты становишься таким же беркутом и для самого себя, для своих близких. Это страшно. Ты смелый и решительный, но в тебе очень мало доброты и великодушия. А без этого жить невозможно. Многие люди выдерживают испытания бедой и очень немногие — испытание успехом. На быстром ходу и сани заносит...

Он сделал протестующий жест, но Светлана не дала ему говорить.

— Если бы ты мог быть таким, каким я тебя сама себе выдумала! — прижав руки к груди, воскликнула она.

Не сводя с него глаз, она словно отыскивала в его суровом облике те черты, какие хотела в нем видеть, но не находила их.

Главными качествами в человеке она считала душевную мягкость к другим — как раз то, что ему казалось недостойным мужчины.

— Не говори ничего, Яша, — продолжала Светлана. — Я сама все скажу. Для себя живешь. Твоя суровость, властность тебя же за горло берут. Пойдешь по этой дорожке, назад — к человеческой доброте, к себе самому — не вернешься. А человек жив только добром, Яша. Уже кое-кто из твоих друзей за тобой потянулся. Барат, как только бригадиром стал, неделю Федору проходу не давал, пока не выпросил ремень с портупеей. С тебя пример берет. В поселке тебя не только уважают, но и боятся. Боятся свои же люди. А это страшно. И я нужна тебе не потому, что ты любишь, а для того, чтобы еще раз потешить себя мыслью, — дескать, все могу.

— Света, что ты говоришь? Это неправда!

— И это в тебе останется, — продолжала Светлана. — И я тоже на всю жизнь в тебе останусь. Ты меня долго будешь помнить, Яша. Не говори ничего. Вместе мы никогда не будем. Я тоже сильная. Двум сильным в одной любви места мало. Из-за этого у нас и с Федором не получилось. Может, в этом все дело...

Последние слова она произнесла совсем тихо, будто оправдываясь перед ним.

Взволнованный до глубины души, потрясенный, Яков слушал ее затаив дыхание. Он привык видеть в ней только женщину. Но эта женщина во сто крат умнее, добрее, проницательнее его. Она любит и сама же отказывается от него. Такой он ей не нужен. А какой нужен? Кому нужен? Она говорит, что и Ольге не нужен.

При мысли об Ольге он сморщился, как от сильной боли. Рядом с женой сразу же возник образ Гришатки.

— Но я люблю тебя, Света!.. Люблю! — уже с явной безнадежностью в голосе воскликнул он.

— Любить надо не только для себя, Яша, Любовь и себе и любимой должна приносить радость. А от такой любви, как у тебя, и до петли недалеко.

Он молчал, мучительно жалея и себя, и Светлану, и Федора, и Ольгу. Будто впервые понял, что большой, настоящей любви еще и не знал, может быть, никогда не узнает. Что, если ему не дано любить, а дано лишь, как говорит Светлана, и себе и другим «хребет ломать». Если так, то это действительно страшно. С врагами он и впредь будет беспощаден. Но со своими!.. Разве он давал повод, чтобы о нем так думали близкие люди?

У него был такой убитый вид, что Светлана вдруг подошла к нему, поднялась на цыпочки и, обхватив шею руками, поцеловала. Он хотел обнять ее, но тут же опустил руки, еле сдерживая охватившую его ярость.

— Теперь все, — сказала Светлана. — Прощай... Он молчал.

— Не сердись, Яша, я тебе правду сказала.

Он молчал, чувствуя, что еще минута — и не выдержит, убьет или ее, или себя.

Светлана вышла.

Яков распахнул дверь, увидел, как она села рядом с ожидавшим ее повозочным.

— Счастливо оставаться! — словно в насмешку услышал он бодрое восклицание ничего не подозревавшего красноармейца, Пети.

Чувство страшной пустоты и одиночества охватило Якова. Самое дорогое и близкое, что было в жизни, с кровью и болью отрывалось от души. Хотелось бежать за возком, кричать, пока не поздно, остановить, вернуть Светлану, никогда не отпускать от себя. Но ничего этого он не сделал, не мог сделать. По-прежнему стоял у распахнутой двери и неотрывно следил за удаляющимся возком, увозившим частицу его самого.

От страшного напряжения в глазах вдруг потемнело. Ослепительно белый снег стал казаться зеленым, потом черным, а удаляющийся возок — мертвенно-белым. Такими видел Яков в памятный сенокос освещенные молнией стога, когда вдруг полыхнуло над головой нестерпимым светом и словно выхватило из мрака скошенный луг, вспыхнувшие безжизненным белым светом камни и вдали, на фоне сизой грозовой тучи, два мертвенно-белых стога.