Чёрный беркут

Яков и Карачун подбежали к тому месту, где лежали на шинели трупы красноармейца Шевченко и бригадира ремонтников Бочарова. Бочарову разрывной пулей снесло полчерепа. Кто-то прикрыл размозженную голову фуражкой, под которой угадывалась страшная пустота. Глаза закрыты, лицо залито кровью. На груди у лежавшего рядом Шевченко багровело кровавое пятно.

Яков почувствовал, что у него темнеет в глазах. Страшным усилием воли он преодолел слабость и, потрясенный всем случившимся, теперь неотрывно смотрел на жертвенно бледное лицо Шевченко, на его черные брови, страдальчески сдвинутые так, как будто в последнюю минуту он силился что-то сказать, но не сказал.

Еще вчера Шевченко и Бочаров смеялись, радовались жизни. Сегодня их нет.

Чья-то тень упала на убитых. Яков поднял голову и увидел Аликпера. Горбоносое, хищное лицо его было мокрым от слез. Широкие плечи курда, не знавшего страха, сотрясались от рыданий. Опустившись на колени, Аликпер оплакивал погибших боевых друзей.

— Вот, Яша, как они нас, — негромко проговорил Карачун.

Кайманов промолчал, не в силах оторвать взгляда от груди Шевченко. Багровое пятно все шире расползалось на гимнастерке молодого пограничника. Яков будто видел под гимнастеркой две маленькие дырочки — следы пуль, такие же, как на груди отца. Все сразу всколыхнулось, всплыло в его памяти: грохот выстрелов, вздрогнувшее большое тело отца, медленно оседающее вниз, истошный вопль матери.

«Вот как они нас...» — Яков не понял: то ли сам он повторил слова начальника заставы, то ли вновь услышал их от Карачуна.

Бассаргин развернул здоровой рукой плащ, прикрыл им тела убитых.

— Старшим здесь Павловский был — заместитель начальника резервной заставы, — обращаясь прежде всего к Карачуну, проговорил он. — На такое дело надо бы опытного командира назначить, а послали Павловского. Он прибыл сюда с опозданием, к тому же не совсем трезвый... Ну вот так и получилось.

Бассаргин устало присел на вросший в землю огромный валун и по-прежнему тихо продолжал:

— Пришел бы сюда Павловский со своими людьми на несколько минут раньше, все сложилось бы по-иному. Главное — не потребовалось бы принимать бой в таких невыгодных условиях. А то вот и Бочарова с Шевченкой вовремя не остановил. Видел же, что они через простреливаемый участок бегут, а не остановил, растерялся... Я подъехал в самый последний момент, крикнул, чтобы бойцы вернулись, да поздно. Не услыхали, видно. А у бандита штуцер. Сами видели, бил без промаху... Если бы не Аликпер...

Вдруг с губ Бассаргина сорвалось какое-то невнятное восклицание, его лицо побелело, глаза расширились... Яков оглянулся. Обвязав ноги захваченного бандита веревкой, Аликпер подтягивал его головой вниз на сук одиноко стоявшей арчи. Из сложенного под арчой хвороста уже поднимался сизый дымок.

— Аликпер, что ты делаешь? Сейчас же прекратить! — крикнул Бассаргин.

Но Аликпер словно взбесился. Прыгнув вперед, схватил лежавшую тут же винтовку, заслонил собой костер, щелкнул затвором:

— Не подходи! Подойдешь — убью! Пускай горит!

— Отобрать оружие! — скомандовал Павловский.

— Отставить! — тут же оборвал его Бассаргин. — Вы, Павловский, и без того в ответе за жизнь людей. Хотите, чтобы еще друг друга постреляли?

Яков понимал: как-то надо остановить Аликпера. Но как? В первого, кто сунется к костру, Аликпер всадит пулю. В потрескивавших дровах уже теплились языки пламени, все смелее поднимался вверх дымок. Повисший на веревке вниз головой бандит со связанными за спиной руками и кляпом во рту делал неимоверные усилия, чтобы освободиться от веревки. Тюбетейка слетела с его головы. Еще минута — и вспыхнут волосы.

— Аликпер, слушай меня! — выйдя вперед, крикнул Карачун. — Мы не палачи. Бандит еще должен сказать, кто его послал. Был бы жив Шевченко, он бы тебе этого не простил!

Несколько секунд Аликпер с дикой решимостью смотрел на Карачуна, потом отвернулся, сел, поджав под себя ноги и уткнувшись лбом в торчавшую дулом к небу винтовку.

Пограничники быстро развязали пленного. Яков увидел такое злобное, налитое кровью лицо, что усомнился, правильно ли сделали, что помешали Аликперу расправиться с бандитом.

Все пережитое потрясло его. Где-то глубоко внутри начиналась противная дрожь, руки слушались плохо, в горле комом встала тягучая слюна.

— Дзюба! Организуйте обратную проработку следа. Кайманов и Шаповал, конвоируйте задержанного на заставу, — приказал Карачун.

Приказание словно подстегнуло Якова, заставило взять себя в руки. Пограничники уже ладили носилки, чтобы нести до заставы погибших товарищей. Тучи, задевавшие за вершины гор, пролились коротким дождем, освежившим воздух и людей. Тяжелые капли свисали со стеблей травы, словно сама природа оплакивала погибших. Последнее, что бросилось Якову в глаза на этом месте, были следы щегольских сапог Павловского с широкими каблуками и очень узким носком. Яков невольно подумал: «Какие странные следы, будто клинья...»

...Когда Кайманов вернулся в бригаду ремонтников, солнце уже село. Расседлав коня, Яков повел его в поводу, отыскивая глазами палатку, в которой могла быть Ольга. Одна из палаток побольше и поновее других из выгоревшей, но еще не слишком заплатанной парусины, стояла поодаль, у самой промывины с бежавшим по дну ручейком. «Видно, тут», — решил Яков. Спутав коню передние ноги, он отпустил его к водопою, обдумывая, как начать разговор с Ольгой. Яков поднялся по галечному откосу бывшего русла потока, обошел палатку, отыскал вход.

У входа на камне сидел Барат, выставив лезвием вперед блестевший в отсветах зари полуметровый нож. Но грозная поза Барата была не опасной: намаявшись за день в карьере, он безмятежно спал.

Кайманов осторожно толкнул друга. Тот вскочил как на пружинах, дико вращая глазами. Узнав Якова, обрадованно воскликнул:

— А-а... Ёшка! Вернулся?

Тот схватил его за рукав, оттащил в сторону:

— Ну как тут?

— А, — махнул рукой Барат. — Днем работаю, вечером твоя жиннета-джанам стерегу.

— Так вот и стережешь с бичаком в руках?

Барат важно кивнул.

— Ну и ну... — Яков развел руками.

— Что ты, Ёшка? Почему сердишься? — с недоумением спросил Барат.

— Да ведь образина у тебя!.. И без ножа, посмотришь, до смерти икать будешь.

— Ай, дугры, Ёшка, правильно, пусть боится, — с достоинством сказал Барат. — Не будет бояться — убежит, а сейчас сидит, как курочка на гнезде.

Барат широко ухмыльнулся: мужчина должен на всех нагонять страх. А если его даже баджи не боится, какой же он мужчина!

— Ничего ты, Ёшка, не знаешь, — сказал он. — К Оле-ханум плохой человек приходил, плохие слова говорил. Хотела она уезжать, коня, тележку просила, я не дал.

— Кто приходил? Какие слова? — Яков не на шутку встревожился. Кто мог прийти к Ольге, если они только что приехали?

— Ничего не знаю. Рамазан-сынок обед привозил, сказал, какой-то человек у Оли был. Никто больше не видел. Рамазан его не узнал, быстро человек ушел.

— Но ты хоть успокоил ее?

Барат не очень уверенно кивнул головой.

— Как успокоил?

— Ай, Ёшка, что ты пристал! Сказал ей, иди в свой хонье, она и пошла.

— И вот так бичак держал?

— Зачем так? Бичак на поясе был.

— Без бичака тоже ладно, — сказал расстроенный Яков. — Она же только приехала, никого не знает, всех боится. А ты ее в палатку загоняешь, по ночам с бичаком сидишь, выйти не даешь...

— Выйти можно, — рассудительно возразил Барат. — Только сразу обратно заходи.

Яков с безнадежным видом махнул рукой.

— Эх, Барат, Барат, келле[23] у тебя не работает, — постучал он себя пальцем по лбу.

— У тебя, Ёшка, келле не работает, — возмутился Барат. — Бросил жиннета-джанам, сам уехал. Что молодой баджи думать будет?

— Ты прав, Барат, — согласился Яков, не зная, как ему говорить с Ольгой.

— Иди, яш-улы, сам говори с ней, я больше не могу, — сказал, отдуваясь, удовлетворенный признанием Якова Барат.