Тропа Кайманова

Если бы Хейдар пошел со своей коровой один, его бы вернули обратно, только и всего, может быть, даже не наказали за бытовую контрабанду: терьяк он не нес, валюту — тоже... Но Хейдар для верности пошел с «опытным человеком» — Аббасом-Кули, который для того и взял его с собой, чтобы подставить преследовавшим их советским пограничникам, а самому скрыться.

За то, что переходил Хейдар границу вместе с Аббасом-Кули да еще вольно или невольно отвел на себя преследование, получил он бесплатный проезд в северные края Роесии и восемь лет копал там уголь в шахтах Воркуты...

Ичану по сравнению с Хейдаром повезло: он пробыл в Воркуте всего три года, пока разобрались, что его оклеветали и что он как переводчик комендатуры никакого отношения к басмачам не имел.

Правда, когда освободили, долго болел легкими: в шахтах оказался немножко другой воздух, чем в горах Туркмении, к которым так привык Ичан, выпасая колхозные стада.

Но ему вернули все, что он потерял, выплатили все деньги, какие он заработал бы, если бы не отбывал срок, разрешили жить в родном ауле, вернуться к привычной и любимой работе чабана.

Правда, переводчиком в комендатуру пока не приглашали из-за плохого здоровья.

Ичан снова мучительно застонал от мысли, что, пока он лежит тут и вспоминает свою жизнь, Дурсун пытают, как пытали его, а может, и того хуже...

Да что пытки? Дурсун красивая, молодая. Продадут — и никогда он ее больше не увидит.

Ощущение сильного молодого тела Дурсун, когда она, доверившись ему, выбралась в окно, прыгнув прямо в объятия Ичана, словно ожог, навсегда осталось в памяти. Но еще больше запомнились ему осторожные, ласковые прикосновения ее прохладных рук, так долго возвращавших к жизни его истерзанное тело; глаза Дурсун, прекрасные, словно глаза матери, ее власть над ним и его судьбой, полное доверие Ичана к ней. Между ними не осталось никакой стыдливости, словно Ичан был для Дурсун не сильный, не старый еще мужчина, заслуженно носивший прозвище Огонь-чопан, а всего лишь беспомощный ребенок.

Есть ли на свете столько сокровищ, чтобы можно было вознаградить за все Дурсун?

И вот Ичан снова в мазанке на подворье Фаратхана, а его Дурсун — самый близкий и дорогой человек — неизвестно где.

Может быть, ее уже увезли в другой конец страны или, что еще хуже, где-нибудь распинают на кошме звероподобные слуги Фаратхана.

От одной этой мысли Ичану стало настолько тяжело, что он ощутил физическую боль и, выгнувшись, царапая ногтями землю, лротяжно застонал.

Раздались чьи-то легкие шаги, кто-то наклонился к нему, приподнял за плечи, бережно уложил на циновку, поправил под головой торбу с очесами хлопка.

Не раскрывая глаз, Ичан поймал слабыми пальцами женскую руку, мгновенно узнал ее, как узнавал долгие дни и ночи, когда эти же руки своими прикосновениями снимали боль.

Ичан приоткрыл глаза, снова зажмурился, теперь уже двумя руками удерживая свою Дурсун, веря и боясь верить, что это не сон.

— Аллах!.. Если ты есть, благодарю тебя! — прошептал он. — Дурсун жива!

Волнение настолько его обессилило, что он некоторое время лежал, покрывшись испариной, не отпуская такие дорогие для него руки.

До слуха Ичана донесся негромкий голос. Дурсун молилась.

— Во имя аллаха милостивого, милосердного, — торопливо бормотала она. — Господи наш! Не взыщи с нас, если мы забыли или погрешили! Не возлагай на нас тяготу, как ты возложил на тех, кто был раньше нас. Господи наш, не возлагай также на нас то, что нам невмочь! Избавь нас, прости нам и помилуй нас!..

Эта ее горячая молитва — последний стих из второй суры Корана — ничуть не покоробила Ичана. Он и сам сейчас готов был молиться кому угодно, увидев и ощутив свою спасительницу рядом с собой.

— Я ничего не понимаю, что с нами? — едва слышно спросил Ичан, боясь, что Дурсун исчезнет, как призрак, пригрезившийся ему в бреду.

— Аллах всесилен, Ичан. Я тоже не понимаю и не пытаюсь понять. Только молюсь. Как умею... Наверное, только моими молитвами мы с тобой еще живы, и никто вас пока не допрашивает, не бьет.

— Ты их плохо знаешь, Дурсун...

Радость встречи прибавляла надежды, что, может быть, все еще обойдется и ему вместе с Дурсун как-нибудь удастся вырваться отсюда. Но стоило подумать трезво, надежды эти испарялись, словно капли воды, оброненные на раскаленный песок пустыни.

Хейдар — отец Дурсун — видел, наверное, как слуги господина Фаратхана тащили хоронить замученного Ичана. Теперь все родственники наверняка считают его мертвым. Если бы кто из близких знал, что он все еще у Фаратхана, Ичан давно был бы уже дома и Дурсун с ним...

Дурсун поднесла ему питье. Ичан, отхлебнув несколько глотков, понял, что пьет какой-то фруктовый напиток с медом.

— Дурсун, откуда это? Где ты достала? Сама взяла? Тебя же убьют!

— Так приказал господин Фаратхан, — ответила Дурсун. — Уже несколько дней отпаиваю тебя отваром шиповника с медом, чтобы ты поскорее набрался сил.

«Для чего и для кого? Что нужно от меня Фаратхану?»

Ичан напряг мышцы рук, ног, попытался приподняться — ноги и руки у него действовали, и даже, может быть, лучше, чем там, в заброшенной хижине пастухов. Потом сам поднялся на ноги. Оказывается, он не так плох, но и это не без милостей Фаратхана. Зачем возвращает его к жизни самый богатый и самый жестокий во всей округе бай? Ведь не из человеколюбия же?! Значит, у него есть своя цель? Какая?..

— Дурсун, — горячо зашептал Ичан. — Я буду есть все, что ты мне принесешь, я буду разминать руки и ноги, накапливать силы, чтобы быстрее встать. А ты должна как можно скорее сообщить геок-папак о том, что мы здесь.

— Я не сделаю этого, Ичан, — с грустью, но твердо сказала Дурсун. — За каждым моим шагом следит старый пес Фаратхана — Сунаит-оглы. Вон он и сейчас смотрит, очнулся ты или нет и что я тут делаю. Сунаит-оглы сказал: «Осмелишься передать Совет ГПУ, что вы здесь, никто не успеет вас спасти». Фаратхан велел ему, как только зеленые фуражки что-нибудь узнают о нас, сразу же обоих убить...

Ичан подумал, что и без объяснений Дурсун нетрудно догадаться, какая судьба их ждет в случае, если родственники обратятся к властям, а те вздумают искать его и Дурсун на подворье господина Фаратхана. Ясно, Фаратхан примет любые меры, чтобы их у него не оказалось...

— Ай, Ичан, я не знаю, что нам делать. Мне приказывают хорошо ухаживать за тобой, чтобы ты скорее встал на ноги. Зачем, не знаю. Боюсь, вылечу, а палачи Фаратхана опять начнут тебя мучить.

— Мягкость твоей души подобна саду, дорогая Дурсун, — сказал Ичан, — а благородство сердца — розы в нем... Подождем немного, может, что-нибудь и придумаем. Люди говорят: «Будешь спокоен, поймаешь и кречета, а не будешь торопиться — то и белого сокола».

— Но как нам выбраться отсюда, Ичан?.. Сколько я уже не видела своих детей, мать, отца!..

— А ночью, Дурсун? Запирают ли меня ночью?

— Сунаит-оглы вешает на дверь вот такой замок, с голову ребенка, я сплю вместе со служанками — нечего и думать куда-нибудь уйти.

— А что с Аширом? Удалось ли ему уйти со своей Ойялы?

— Ничего не могу тебе сказать, Ичан, меня схватили вместе с тобой, нигде не останавливаясь, привезли сюда.

— Хорошо, что вместе со мной, — пристально поглядев на Дурсун, проговорил Ичан.

Она спокойно выдержала его взгляд, не сразу догадавшись, почему он так сказал. А когда поняла, смущенно отвела взгляд.

— Ай, Ичан, — сказала она. — Я вижу, ты уже стал поправляться...

Она с удивлением и усмешкой взглянула на него через плечо, ему стало и совестно за свои подозрения, и в то же время радостно, что для нее он отныне не только больной.

«Что это я? — недовольно подумал о себе Ичан. — В горах, в хижине поднимался на ноги, а здесь разлегся и лежу, как сам господин Фаратхан... Если Фаратхану для чего-то требуется мое здоровье, моя жизнь, так мне она еще больше нужна!..»

И все-таки томительное ощущение паутины, в которой безнадежно завязли они с Дурсун, не покидало Ичана.