Страница 172 из 249
А потом в столовую входит горничная матери — сухая и высокая, с остреньким носиком, оттого так напоминающая ему крысу. Как и тогда, несколько лет назад, она несет кушак. И уланский кивер с литовским знаком на тулье. И он видит, как гаснет улыбка на губах Анны, как вскидывает торжествующе мать голову в чепце с длинными оборками.
— Иезавель! Débauchée! C’est châtiment de Dieu, Andre![559] — слышится голос Алевтины Афанасьевны словно издалека. А он только смотрит на лицо Анны, на страх и раскаянье, что читается в ее глазах без труда. И при виде этого ему самому вдруг хочется вскочить с места и закричать в голос, как сделал тогда его брат. И плакать. От той тоски, что охватила его душу, хочется обхватить голову руками и заплакать, завыть в голос, словно волк.
— … лошадей…! — раздалось едва ли не над ухом, и Андрей проснулся так же внезапно, как провалился в сон. За заметенным снегом, что летел из-под полозьев, смутно угадывались очертания станции в сгущающихся сумерках.
Андрей с легким стоном распрямил калеченную ногу, а потом распахнул дверцу возка, призывая к себе Прошку, с озабоченным видом напиравшего на пару с кучером на смотрителя.
— Говорит, лошадей нет, барин. Одну еще найдет, но четверик точно нет, — доложил хозяину денщик. — На ночь, говорит, встать придется.
— Дай ему червонец [560], мигом найдет, — бросил Андрей, и прижимистый, еще пару лет назад приученный экономить каждую копейку, оттого недовольный решением барина Прошка, насупившись, полез за пазуху, доставая кошель с дорожными деньгами.
— И рубля бы хватило… да бумажкой, — пробубнил он себе под нос, отдавая смотрителю золотой. Тот быстро схватил ее, спрятал в пятерне. Стал кланяться этому хмурому господину, сидящему в возке, предлагая не только лошадей свежих, но и горячего сбитня, и пирогов «только с печи» со скоромными начинками. Но барин только рукой махнул, выбираясь из возка размять затекшие от долгого сидения ноги.
Заметив, как пошатнулся Андрей при этом, Прошка тут же подставил плечо, чтобы тот оперся, а потом подал трость — неизменную ныне спутницу Андрея, столь ненавистную ему. Тот сперва хотел было отказаться, но все же принял, а потом опираясь на трость, пошагал прочь от станции, к дороге, словно желал взглянуть на темнеющее над широкими просторами небо.
Под вечер стало еще морознее — так и холодило лицо и руки. Поблескивал в редком свете, долетающем со станции, снег редкими разноцветными искрами. Андрей закрыл на миг глаза, слушая окружающие его звуки, наслаждаясь тем самым необъяснимым ощущением, что он дома, в России. Через день пути он приедет в Москву, а оттуда двинется в Агапилово, чтобы после долгой разлуки встретиться со своими родными. А потом снова в Москву в доставшийся от тетки большой дом с парком, в конце Филиппова поста, когда в город съезжался свет к началу сезона. И жизнь постепенно войдет в колею, пусть несколько новую, но более-менее знакомую ему, схожую с прежней. Но такой как ранее уже никогда не будет…
— Барин! Готовы к выезду! — донеслось до Андрея со стороны станции, и он открыл глаза. Над ним зажигались медленно звезды, пока еле заметные на фоне темно-серого неба. Внезапно одна из них, так до конца и не вспыхнув яркой точкой, вдруг сорвалась вниз и упала куда-то за темнеющий вдалеке лес. Андрей даже подумать не успел, только вспомнил, что надо бы желание загадать. А потом подумал, что то единственное желание, которое он ныне загадал бы, никогда не станет явью. Потому что прошлое воротить вспять, дабы переиграть, никак нельзя. Его можно ли принять, либо отвергнуть. И только так! Такой простой и в то же время такой тягостный выбор…
Глава 39
Весна, 1815 год
Анна с легким вздохом захлопнула небольшой ларец, в котором хранила ассигнации и редкие золотые монеты, что оставались в распоряжении ее маленького семейства. Потом закрыла на два оборота замок, спрятала ключ в другой ларец, побольше размерами, в котором хранились драгоценности, некогда принадлежавшие ее матери. И немного тех, которые сама некогда получала в дар и надевала когда-то на балы и рауты, на ужины и на выезды. Думать о том, что их количество постепенно уменьшается, было неприятно. Еще более неприятно было осознавать, что вести хозяйство самой, без сторонней помощи не так уж легко, как ей казалось ранее.
Анна положила перед собой тетрадь с ровным столбиком расходов, которые с недавних пор стала тщательно отслеживать, снова стала проверять каждую строку, водя кончиком пера сверху вниз, стараясь выглядеть спокойной, без единой морщинки тревоги на лице. Ведь мадам Элиза уже отложила в сторону свою работу и наблюдала за ней внимательно.
Как же раньше Анна не замечала, что так дорого жечь восковые свечи долгими темными вечерами? И дрова… Разве могла она подумать, что их столько потребуется, чтобы протопить флигель? Даже страшно было подумать, сколько свечей и дров уходило на большой усадебный дом! Или визиты доктора… О господи, десять рублей за визит! Надо же! Да и лекарства, что делали для мадам Элизы по рецептуре доктора в Гжатске, совсем недешевы. Ох, как же это дорого болеть нынче, подумала Анна, благодарная Провидению, что за минувшую зиму даже ни разу не кашлянула. Хотя прежде помнится, так мучилась горлом. Да, хворать по нынешним делам совсем непозволительно для нее.
— Comment ça va? [561] — спросила мадам Элиза, и Анна не могла не поднять голову от колонок с цифрами.
— Недурственно, — ответила та, быстро захлопывая тетрадь. От этих цифр у нее всегда болела голова к вечеру, а тратить настойку на такую малость — головную боль из-за пустяков — Анне вовсе не хотелось. Лекарство еще пригодится при очередном приступе мадам, когда та будет мучиться от боли, и только сон сможет помочь ей забыть о приступе. — Хотя свечи почти все вышли. И сахара осталось менее двух фунтов.
— Надо было взять меда, — проговорила ворчливо Пантелеевна, возившаяся тут же на ковре с маленьким барчуком. — Сахар-то нонче аки золото. Мед-то все лучше. И вкуснее, и полезнее!
— А что дрова? — спросила мадам Элиза, кутаясь в вязаную шаль от привычного уже легкого холодка в комнате. Они уже давно заперли комнаты первого этажа, даже трапезничали в своих спальнях, пытаясь экономить на растопке. Да и Ивану Фомичу с его-то больной спиной было тяжело топить столько комнат. Оттого редко бывали в гостиной — самой большой и плохо отапливаемой комнате флигеля, никого не принимали с визитами.
Анна сама предпочла бы, конечно, трапезничать в кухне — самом теплом помещении дома, но мадам Элиза от этого предложения пришла в ужас.
— Нет, конечно же, нет! В кухню барышне хода нет, я же тебя учила! Нужна кухарка — к себе зови, а в кухню спускаться для барышни…
Хорошо, что мадам Элиза не знает о ее прежних визитах в белую кухню усадебного дома, подумала тогда Анна. Интересно, какое наказание она бы получила в те дни? И снова вспоминала о прошлом, когда можно было жечь свечей столько, сколько душе угодно, когда не думали вовсе о том, хватит ли чая до конца месяца или придется закупать, когда не чинили белье и одежды по нескольку раз и не думали, надолго ли хватит починки.
Анна поймала внимательный взгляд Ивана Фомича, подкладывающего в печь дрова, принесенные со двора. В который раз он как-то странно смотрел на нее, бросая поленья в пламя, и этот взгляд еще недавно зародил в ней смутные подозрения. Анна поманила к себе его, когда он, кряхтя, выпрямился и уже направился к выходу.
— Сколько дров осталось, Иван Фомич, на дворе? Сколько вязанок? — и только глаза прищурила, когда тот отчего-то покраснел. А потом зашипела как кошка, которой прищемили хвост. — Глупцы! Глупцы! Вы ж нынче вольные с Дениской. Подадут жалобу за воровство, и далее что? Грешно же, Иван Фомич! Где рубите? Хоть подальше от усадьбы?
559
Распутница! Это кара Божья, Андрей! (фр.)
560
Три рубля золотом
561
Как наши дела? (фр.)