Бомарше(Beaumarchais)

Он пригрозил своим неблагодарным должникам, что, если его призыв о помощи останется без ответа, он сам приедет в Америку и станет с протянутой рукой у дверей Конгресса: «Date obolum Belisario»[14].

На это высокопарное обращение американцы соизволили ответить лишь после того, как получили от министров‑якобинцев уведомление об отправке им кредита в размере одного миллиона, выделенного Конгрессу еще Людовиком XVI; из этого миллиона они погасили часть своего долга Бомарше. Пока же только один из его американских партнеров в частном порядке послал ему кое‑какие деньги, которые позволили ему выбраться из нищеты.

В своем гамбургском одиночестве он вновь взялся за перо и принялся забрасывать вначале Конвент, а затем Директорию докладными записками о происках англичан во французских колониях и грандиозными проектами рытья каналов на Суэцком перешейке и в Никарагуа.

А в Париже Мария Тереза де Виллермавлаз продолжала бороться за восстановление прав Пьера Огюстена, помогала ей в этом Жюли де Бомарше. Чтобы не допустить полного упадка поместья на бульваре Сент‑Антуан, сестра вынужденного эмигранта поселилась там «в полной изоляции»; она не притрагивалась к имуществу, на которое был наложен арест, а жила на скромный пенсион, выплачиваемый ей Марией Терезой из своих более чем скромных средств.

Переписка двух золовок в период, когда Тереза с Евгенией скрывались в окрестностях Орлеана, дает нам ценнейшую информацию о тяготах повседневной жизни того времени и о чудовищной дороговизне продуктов питания, что явилось естественным следствием обесценивания бумажных денег.

По возвращении в Париж г‑жа де Бомарше возобновила свои ходатайства за Пьера Огюстена, они стали логическим продолжением того отважного протеста, с которым она выступила при оформлении навязанного ей развода с мужем‑эмигрантом. Она осмелилась заявить Революционному комитету:

«Ваши декреты вынуждают меня требовать развода; я подчиняюсь им, хотя мой муж послан за границу с поручением и вовсе не является эмигрантом. Я с полным основанием заявляю об этом, потому что хорошо его знаю. Он отведет от себя это обвинение, как отводил все остальные, и я буду вознаграждена тем, что смогу вторично выйти за него замуж, что разрешается теперь вашими новыми законами».

Страстная речь Терезы тронула чувствительные сердца и вызвала угрызения совести одного из тех, кто в Комитете общественного спасения голосовал за внесение Бомарше в списки эмигрантов. Этот раскаившийся член Конвента звался Робером Ленде; по всей вероятности, именно его письма, адресованные в начале 1796 года министру внутренних дел Кошону (де Лапарану), сыграли решающую роль в судьбе изгнанника. Излагая основные события истории с ружьями, Ленде писал:

«Мы упорно продолжали относиться к нему как к эмигранту, так как не могли в то время открыто объявить об этой операции нашего департамента, поскольку в этом случае нам пришлось бы предать гласности цель миссии, сохранение тайны которой было крайне важно для Республики. Пребывание гражданина Бомарше за границей было совершенно необходимым до тех пор, пока тайна его миссии не была разглашена с высокой трибуны, а англичане не вывезли ружья со складов Тервера в свои порты в течение месяца вандемьера IV года. Было величайшей несправедливостью внести его имя в списки эмигрантов, поскольку он находился за границей по делам Республики».

Именно об этом шла речь в докладной записке Бомарше Комитету общественного спасения от 5 августа 1795 года, составленной им в пригороде Гамбурга и горделиво подписанной: «Пьер Огюстен Карон де Бомарше, облеченный доверием, изгнанный, скитающийся, подвергающийся гонениям, но так и не ставший предателем или эмигрантом». Ленде не побоялся написать министру внутренних дел: «Я никогда не перестану думать и повторять при любом удобном случае, что гражданин Бомарше несправедливо подвергается гонениям и что безрассудная идея сделать его эмигрантом пришла в голову ослепленным, введенным в заблуждение либо злонамеренным людям. Его способности, талант, знания и опыт могли бы быть нам полезны. Кто‑то хотел навредить ему, но больше навредил Франции. Я хотел бы лично выразить ему свои сожаления по поводу той несправедливости, жертвой которой он стал. Я выполняю сейчас свой долг и выполняю его с чувством удовлетворения; мысли мои об этом человеке».

Эти ходатайства одного из виновников несчастий Бомарше сослужили изгнаннику хорошую службу; сделав честь их автору, они помогли положить конец мытарствам на чужбине драматурга, мечтавшего вернуться в Париж, к семье и делам, которые нужно было срочно приводить в порядок. После трудностей первого этапа эмиграции жизнь Бомарше в Гамбурге стала вполне сносной: появившиеся деньги, пусть и небольшие, проснувшийся интерес к работе и сложившийся круг общения внесли в нее некоторое умиротворение. Он не смог победить ненависть Ривароля, зато познакомился с Талейраном и близко сошелся с бывшим аббатом Луи – будущим министром финансов Людовика XVIII. Бомарше помог Луи найти работу в одном из банков, а тот в знак благодарности ввел его в круг своих друзей.

И вот, наконец, весной 1796 года пришло сообщение, что имя Бомарше вычеркнуто из проскрипционных списков: прибыв в Париж, 5 июля, «упитанный и краснощекий», он мог, подобно Фигаро, ответить близким, бросившимся к нему с поцелуями и похвалившим его цветущий вид:

«Что вы хотите, это нищета!»

Глава 52ПОСЛЕДНИЕ БИТВЫ ПЕРЕД ЗАКАТОМ (1796–1799)

Радость возвращения омрачилась материальными проблемами: эти страшные годы совершенно расстроили финансовые дела Бомарше, и если на бумаге его баланс оставался положительным, поскольку ему должны были гораздо больше, чем был должен он сам, то на деле взыскать долги он не мог, а кредиторы одолевали его со всех сторон. Было от чего потерять голову, когда каждый день возникали все новые и новые проблемы, так что последние три года жизни, оставшиеся на долю отца Фигаро, как и все предыдущие, были отмечены борьбой со злой волей и злой судьбой.

Несмотря на то что роскошный особняк на бульваре Сент‑Антуан пришел в упадок, а сад почти зарос, первые дни его пребывания дома стали для Бомарше настоящим праздником. Его возвращение совпало с торжеством, которого он очень ждал, – со свадьбой его дочери.

В Гамбурге он подружился с одним эмигрантом из окружения барона Луи – кавалером де Вернинаком, тем самым, который в 1791 году просил руки его дочери Евгении, сочтя эту юную особу уже созревшей для брака. Так вот. пока отец водил дружбу с женихом дочери, получившим когда‑то отставку, сама дочь в Париже влюбилась в бывшего адъютанта Лафайета Андре Туссена Деларю, родственника генерала Матье Дюма.

Бомарше проникся самыми добрыми чувствами «к этому славному молодому человеку, который твердо решил жениться на его дочери, хотя всем было известно, что у нее ничего не осталось за душой». В письме, опубликованном Гюденом, Бомарше сообщал: «Мы с ее матерью и она вместе с нами сочли себя обязанными вознаградить это бескорыстное чувство. Через пять дней после моего возвращения он получит этот прекрасный подарок».

Семейная жизнь Евгении, по всей вероятности, была по‑настоящему счастливой. Деларю сделал блестящую военную карьеру, дослужившись при Луи Филиппе до звания бригадного генерала, и умер во времена Второй империи в возрасте девяноста пяти лет, пережив свою супругу, которая скончалась в 1832 году.

Деларю оставил воспоминания о своем тесте, рядом с которым он находился до конца его дней. Воспоминания эти были записаны с его слов самым видным биографом Бомарше Луи де Ломени. Думается, нам следует положиться именно на эти свидетельства о последних, известных лишь в общих чертах, годах жизни Бомарше, добавив к ним кое‑какие интимные подробности, о которых Ломени тактично умалчивал.

Итак, сразу после свадьбы Евгении состоялась еще одна свадьба: вторично вступили в брак Пьер Огюстен и Мария Тереза, разведенные против их воли из‑за вынужденной эмиграции Бомарше. Это торжественное событие, столь желанное для Терезы еще и потому, что Евгения, сама став счастливой супругой, несколько отдалилась от родителей, произошло 11 флореаля V года. Казалось, что почтенных супругов, наконец воссоединившихся, ждет мирная и счастливая старость. Не тут‑то было! Ревнивая судьба не дремала, и настоящее причудливым образом повторило прошлое. Когда в 1786 году Пьер Огюстен решился‑таки узаконить свои отношения с Марией Терезой де Виллермавлаз, в его жизни, словно злой гений, возникла бывшая Нинон – Амелия Уре де Ламарине. И вот она вновь явилась к старому писателю под именем гражданки Дюранти.