Бомарше(Beaumarchais)

Напрасно Бомарше взывал к негоцианту, фиктивно купившему у него 60 тысяч ружей, чтобы тот, невзирая на просроченные даты, вернул ему права на оружие. Тот ни в какую не соглашался, но, будучи честным человеком, предложил выплатить Бомарше стоимость товара. Решив, что если он примет это предложение, то ружья будут окончательно потеряны для Франции, Бомарше отклонил его; с помощью разных хитростей ему удалось‑таки добиться обещания, что ему вернут права на ружья, на которые был наложен секвестр.

Питт собирался вывезти эти ружья на остров Гернси, чтобы затем переправить их в Вандею.

Вновь приехав в Гаагу, Бомарше попытался сам вывезти ружья с помощью одного американца, которого он подбил сказать, что приобрел права на них у английского поставщика. Голландцы согласились на эту комбинацию, но потребовали залог в размере тройной стоимости товара и расписку в том, что оружие никогда не попадет во Францию. Отчет обо всех этих переговорах Бомарше отправил в Комитет общественного спасения; после долгого ожидания он получил наконец анонимную записку о том, «что все ждут от него только успехов и что ему обязательно нужно добиться их, причем как можно быстрее». К записке, однако, был приложен новый паспорт, что позволяло Бомарше продолжить операцию. Он послал в комитет очередное письмо с просьбой прислать ему инструкции и поехал в Базель, куда просил направить ему ответ.

Прибыв в Швейцарию, Бомарше, к своему великому огорчению, узнал, что его имя внесено в списки эмигрантов, а все его имущество арестовано, но самым страшным было то, что его жену, дочь и сестру Жюли заточили в тюрьму. Чтобы спасти своих близких, он написал в Комитет общественного спасения, что готов вновь отправиться в Голландию, и умолял членов комитета довести до сведения голландского правительства, что генерал Пишегрю, форсировавший со своими войсками реку Маас, силой овладеет складом с оружием, местоположение которого, равно как и имя владельца, Бомарше указал в своем письме. Не дожидаясь ответа, он спустился вниз по Рейну и, сойдя на берег в Неймегене, узнал о событиях 9 термидора и падении Робеспьера.

Бомарше решил изменить тактику, сочтя более разумным отказаться от силовых методов: он добился встречи с голландскими министрами и попытался договориться с ними полюбовно. Пьер Огюстен умел быть убедительным, и дело почти пошло на лад, когда новые капризы судьбы свели на нет все его усилия.

Тупоголовый депутат Лекуантр, когда‑то обвинявший Бомарше в антиреволюционной деятельности и спекуляции оружием, теперь имел глупость выставить его перед Конвентом как агента Робеспьера, отправленного им с поручением за границу, который присвоил себе деньги, доверенные ему нацией.

Эти речи, слово в слово перепечатанные газетой «Монитор», попались на глаза членам голландского правительства; будучи уверенными в том, что Бомарше попытался обмануть их, они прервали с ним все переговоры и предписали ему немедленно покинуть их страну.

Совершенно неожиданно Бомарше оказался персоной нон грата: он не мог вернуться во Францию, где его ждал арест, поскольку его имя было в списках эмигрантов, не мог отправиться в Лондон, откуда был выслан, ему оставалось лишь одно – искать убежище в вольном городе Гамбурге, никогда не отказывавшем в гостеприимстве изгнанникам.

Многочисленная колония французских эмигрантов, обосновавшихся в этом городе до Бомарше, отказалась принять его в свой круг, поскольку он запятнал себя сотрудничеством с революцией.

В Гамбурге Пьеру Огюстену предстояло познать крайнюю нужду.

Переезжая из страны в страну, он истратил все деньги, взятые из Парижа. Помимо того, что на его имущество во Франции был наложен арест, в соответствии с законом об эмигрантах его насильно развели с женой, его верная г‑жа де Бомарше превратилась в гражданку Виллермавлаз.

Ютясь на чердаке, питаясь хлебом и водой, почти позабыв о том, что такое мясо, и экономя на всем, даже на спичках, обожавший роскошь Пьер Огюстен, низведенный до уровня нищего, временами впадал в отчаяние, в чем признался в одном из писем к жене:

«Подчас я задаю себе вопрос, уж не сошел ли я с ума, однако, видя логичность и здравость своих мрачных мыслей, предаваясь которым, я пытаюсь найти возможность защитить себя, я убеждаюсь, что отнюдь не безумен. Но куда тебе писать? На какое имя? Где ты живешь? Кто твои истинные друзья? Ах, если б не надежда спасти дочь, сама чудовищная гильотина показалась бы мне слаще, чем мое нынешнее ужасное положение!»

8 августа 1794 года г‑жа Бомарше и Евгения были выпущены из тюрьмы Пор‑Рояль, которую иронически переименовали в Пор‑Либр ( libre– по‑французски свободный); Жюли обрела свободу лишь 18 октября того же года. Гюден долгое время проживал в особняке Бомарше в Сент‑Антуанском предместье в качестве его хранителя, но с объявлением Великого террора был вынужден укрыться в провинции.

Поначалу найдя приют в окрестностях Орлеана, а затем перебравшись в Париж в скромную квартирку на улице Паради‑Пуасоньер, г‑жа де Бомарше и ее дочь, как и их муж и отец, познали крайнюю нужду. Хотя она больше не имела права носить имя своего супруга, энергичная Мария Тереза де Виллермавлаз без устали отстаивала интересы Бомарше.

Когда у Пьера Огюстена вновь появилась возможность обмениваться письмами с близкими, он, несмотря на нищенское существование в Гамбурге и оскорбления, которые терпел от Ривароля и его окружения, воспрянул духом и обрел свое былое остроумие. Пространное письмо, написанное им 4 декабря 1794 года в пригороде города Любека дочери Евгении, со всей очевидностью демонстрирует, что его ум вновь заработал в полную силу:

«При помощи своих уже известных произведений я докажу, что деспотизм, тирания и все злоупотребления прежнего монархического режима не знали более смелого противника, чем я, и что эта моя смелость, вызывающая сегодня удивление всех отважных людей, стоила мне постоянных обид и притеснений. Так вот, любовь к этому угнетенному и позорному состоянию не смогла превратить меня во врага отечества, желающего вернуть то, против чего я всегда боролся.

Я докажу, что, оказав Америке весьма эффективную помощь в ее борьбе за свободу, я, не ища никакой личной выгоды и прилагая все свои силы, служил с тех пор истинным интересам Франции.

Я докажу, что и сейчас все еще служу ей, несмотря на то, что стал объектом репрессий, столь же абсурдных, сколь политически недальновидных; я докажу, насколько глупо думать, что тот, кто посвятил всего себя делу восстановления прав Человека в Америке в надежде, что это послужит великим примером для нашей Франции, мог потерять интерес к этой идее именно тогда, когда речь идет о ее воплощении в жизнь».

Но время для воплощения в жизнь этой мечты еще не пришло. Кроме того, затянувшаяся история с голландскими ружьями вызывала у новых властей сомнения в лояльности к ним Бомарше.

Он же, движимый чувством патриотизма, строил планы получения денег из Америки, чтобы самому заплатить залог, что позволило бы вывезти наконец ружья из Голландии. Но заявление, что ружья предназначены для Америки, не произвело никакого впечатления на Уильяма Питта и его агентов; английский премьер приказал перекупить их, предложив за них более высокую цену. Эта сделка могла бы положить конец финансовым трудностям Бомарше, но он не счел возможным пойти на нее и в очередной раз ответил отказом. Тогда Питт потребовал, чтобы ружья были переправлены из Тервера в Плимут, невзирая на то, что их владельцем был американский торговец, чье имя служило прикрытием для Бомарше. На сей раз не было никакой возможности помешать этому: ружья, ради которых было потрачено столько сил, очутились в Англии, дело было окончательно проиграно. Компенсация, полученная в результате Бомарше, едва покрыла вложенные им в это предприятие средства.

Чтобы хотя бы немного поправить материальное положение, он обратился с воззванием к своим заокеанским должникам в надежде тронуть их меркантильные души:

«Американцы, я служил вам с неустанным рвением, в благодарность же не получил ничего, кроме горьких обид, и умираю вашим кредитором. Так вот знайте, что, умирая, я возлагаю на вас заботу о своей дочери, дабы вы возместили ей то, что остались должны мне! Удочерите ее, как достойную дочь государства. Ее привезет к вам ее мать и моя вдова, столь же несчастная, что и дочь».