Страница 83 из 110
Все решив, я записалась на прием к военкому. Военком улыбался. Сказал, что не видит никакой необходимости, не окончив институт, ехать туда. Он подумал: я прошусь в Афганистан из-за того, что у меня какие-то неприятности в институте. Потом решил, что все дело в романтике. И уже серьезно сказал, что медом там не кормят. Но я ведь понимаю! Понимаю это! И не за романтикой гонюсь. А он ответил, что дело даже не в этом. Что нужен трехлетний стаж работы медсестрой и партийно-производственная характеристика. Нет у меня стажа, нет трудовой книжки.
Вышла из военкомата, в душе пусто, больно. Ведь у меня все это серьезно. Очень. Не от жира, как иногда говорят.
Я дошла до того, что Афганистан мне снится ночами. Об этой стране слушаю и читаю все. Каждый день ищу Афганистан в газетах. Что там, как…
Прошу вас, помогите мне, пожалуйста, разрешить этот вопрос».
«Комсомолка» опубликовала тогда это письмо Лены из Таганрога. И пошли отклики. Перечитываем их сейчас, в наше изъеденное скепсисом и неверием время, и странное, двойственное чувство овладевает нами. Нельзя не принять, не оценить искренний порыв вчерашних школьников, одобряющих стремление Лены попасть туда, где тяжело. И одновременно становится горько: милые вы наши, дорогие девчонки и мальчишки, а что вы знали о той войне, почему и зачем она началась, кому от нее польза? Что знало тогда о войне все наше общество? Знай вы пусть даже не всю правду, хоть часть ее, стали бы обивать пороги военкоматов, проситься в Афганистан? Думаем, все равно стали, и не с целью проверить себя, а чтобы помочь нашим ребятам, ввергнутым в кровавую бойню по прихоти политиков с заскорузлым мышлением.
Из ответов Елене Мальцевой:
«Здравствуй Лена!
Прочитав твое письмо, опубликованное в «Комсомолке», я решил тебе все-таки написать. Почему? Потому, что я прохожу здесь в Афганистане срочную службу. Служу здесь второй год.
Во-первых, ты права: здесь идет война, но не такая, какую ты себе представляешь. Во-вторых, если ты и желаешь ехать сюда, то тебе нужно поступить не в пединститут, а в мединститут и после его окончания ехать сюда. Здесь бы для тебя была большая практика и польза была бы огромной.
Хочу ответить еще на один твой вопрос. Ты боишься не успеть, боишься, что здесь все кончится, я имею в виду эту войну. Ну и что, пускай кончается. Мы, солдаты, были бы только рады этому.
Но я тебя могу заверить: хоть она и кончится, руки врача здесь всегда будут нужны. А взгляды на жизнь после Афганистана, конечно, изменятся, на все окружающее тебя ты будешь смотреть иными глазами. Я так думаю. Глушенко Геннадий».
Так столкнулись в восемьдесят третьем два эти письма — девчонки, открывающей для себя жизнь, и парня, уже изведавшего, почем фунт лиха.
Что же отложилось в памяти медичек, крещенных Афганом?
Элеонора Анисимова: Я работала в поликлинике «Интуриста». В начале 1980-го лечился у меня один молодой афганец. Я его спрашиваю: «Вы, наверное, скоро домой вернетесь?» А он отвечает: «Нет, не вернусь. Вы разве не знаете — у нас идет война». А я и вправду ничего тогда толком не знала, что там и как.
Уехала туда в 1984-м. Честно сказать, хотела спасти сына, который, будучи призванным в армию, мог оказаться на войне. А так я его как бы прикрывала. И еще одна причина имелась. Был у меня близкий человек. Не могла решить, связывать ли с ним свою жизнь. Потому и уехала, чтобы проверить себя, свои чувства. Скажете, слишком жестокая проверка? Может быть, не спорю. Но так уж я устроена. Он, помню, привез две путевки в дом отдыха, а я ему объявила: уезжаю в Афганистан. С ним плохо стало.
Переписывались все время, что я пробыла там, на войне. А вернулась — и все, как обрезало. Все стало раздражать в нем, особенно холеные руки. Я видела кровь, страдания, и от этого уже никуда не уйти. В мирную жизнь вписывалась с огромным трудом. Со многими друзьями порвала отношения, изменив свой взгляд на них. Всех и все мерила Афганистаном. Наверное, так нельзя, но ничего не могла с собой поделать…
Наш госпиталь в Шинданде был рассчитан на 350 коек, а принимали по 1200–1300 человек. Одну из комнат переделали в реабилитационное отделение для ребят, перенесших инфекционные заболевания. Гвозди, обои, многое другое доставала сама, как говорится, на личном обаянии. Солдат из этого отделения обычно брали в помощь по хозяйству: дрова наколоть, белье постирать… Я их жалела, на работу не брала. Разве в таких условиях должны были они долечиваться?
Звали меня в госпитале «бабулей». Сестры начинали стонать: «Кондиционеров нет», «кровати в два яруса», «по двадцать человек в комнате». А я им: «Вот я — бабуля, а не жалуюсь»… Так и пошло — «бабуля». А мне всего-то сорок два.
Переболела в Шинданде тифом. Антисанитария была ужасающая. В супе, в каше — мухи. Поначалу мы просили заменить еду, потом привыкли… Начмед госпиталя однажды насмешил: «Нам нужно сделать мухонепроницаемый туалет». Да как его сделать-то, мухонепроницаемый? Начмед всерьез, а нам смешно.
По семейным обстоятельствам мне пришлось ненадолго вернуться в Москву, наладить уход за больной матерью. Я сразу после тифа, родная мать меня не узнала. Ходила я, держась за стены, полуживая. Меня саму отправили в больницу. Приехал главный инфекционист города и с места в карьер:
— Какой тиф?! Там, в Афганистане, тифа нет.
Да что о нем говорить. Здесь, в Москве, никто ничего не знал или не хотел знать о войне. Когда меня укладывали в больницу, сестра, заполняя регистрационную карточку, спросила: «Где работаете?» Я ответила. Она ДРА поставила в кавычках, словно название организации. Тут дело не в элементарной неграмотности — в ином.
Алла Шашко: В 1982 году вызвали меня в райвоенкомат. «Поезжай в Афганистан, замуж там выйдешь, опять же льготы». Я тогда в Институте красоты работала. Беспечная была, легкомысленная. Почему, думаю, не поехать? Отец, он у меня военный, остудил мой пыл: «Там обстановка тяжелая». Мать, естественно, в слезы. А мне все нипочем.
Пришла снова в военкомат. Согласна, мол, оформляйте и улыбаюсь. «Смотрите, она еще улыбается, — говорит какой-то начальник. — Вот так бы нашим офицерам…»
Прилетела в Шинданд. Стояли там модули — домики такие, типа бараков. Жара под шестьдесят. Пустыня. Ни деревца. В комнате, где поселили, — ни умывальника, ни туалета. Удобства — снаружи. Ну, думаю, Алка, ехала ты за трудностями, вот и приехала.
Один модуль был гепатитный, другой — тифозный, третий — малярийный плюс хирургический и терапевтический. В гепатитный я поначалу входить боялась — на полу дохлые мыши валялись. На четырех инфекционных — один раненый. Такая вот статистика. Парни на глазах в дистрофиков превращались, по 15 килограммов теряли. Ходячие скелеты. Лежали на двухъярусных кроватях, места не хватало — клали в коридорах. Иногда по двое на койке. Думала часто: «Хоть бы одну солдатскую мать сюда привезти и показать ей, в каких условиях ее сын содержится…»
Медики делали все, что могли, но сами все переболели. Разве в наших силах было справиться с такими эпидемиями? Даже лекарств не хватало, имелись только самые элементарные. Потом, говорят, лучше стало, но я этого уже не застала. И однако повторю, что на первом Всесоюзном съезде медиков-интернациона-листов сказала: «Афганистан дал нам возможность проверить свой профессионализм, человечность, милосердие, которые так необходимы в нашей повседневной работе».
Галина Баратыщева: Я находилась в Афганистане в 1985–1986 годах. Только присутствие воли помогло выстоять там. Все дело заключалось в нашем положении вольнонаемных. Сплошь и рядом нам сейчас твердят осуждающе: «Вы туда за деньгами поехали…» Не так это было, не так!
Не знаю, как другие, но я постоянно чувствовала в Афгане свою второстепенность, второсортность. Никому не навязываю свое мнение, однако остаюсь при нем. Нам часто грозили при самых незначительных конфликтах: «Отправим домой»… Ведь мы были бесправными «вольняшками».