Страница 24 из 110
С приходом к власти Амина ситуация стала приобретать драматическую окраску. Наши товарищи, насколько я знаю, с тревогой наблюдали за тем, что происходит в соседней стране Кровавые расправы, попытки уничтожить все, связанное с прежним социальным строем, одним махом перескочить в социализм…
С осложнением внутренней ситуации в стране Амин впал в состояние паники. Он бомбардировал нас просьбами о вводе войск, эти просьбы к концу 79-го приняли буквально истерический характер. Они сопровождались придуманными им вариантами оправдания военной помощи в глазах мирового сообщества: охраной хозяйственных объектов, сооружаемых при содействии Советского Союза, обучением афганской армии обращению с советским оружием и т. д.
Должен сказать, что на это члены Политбюро все время реагировали негативно. Не высказывалось ни малейшего желания что-то подобное предпринимать. В этом контексте совершенно несостоятельным выглядит прозвучавшее позже с Запада обвинение в том, что Советский Союз якобы стремился через Афганистан выйти к теплым морям, что Афганистан был лишь частью его политических амбиций. Чисто пропагандистские конструкции…
Чем смелее вели себя моджахеды, чем больше подрывалась социальная база режима, тем сильнее на нас нажимал Амин. «Судьба революции на волоске, вы обязаны помочь…»
Знаю также, что до самого последнего момента лично у Брежнева реакция на эти просьбы оставалась отрицательной. Он не хотел вооруженного вмешательства — и исходя из своего понимания обстановки, и потому, что по натуре не был сторонником крутых мер.
Тут я, правда, начинаю вторгаться в область домыслов, хотя известно, что активнейшее участие в обсуждении этой темы в тот момент принимали руководители Министерства обороны, иностранных дел и Комитета госбезопасности. Насколько я знаю, Громыко не был активным сторонником вмешательства. Делайте выводы…
— Похоже, инициатива исходила от Андропова?
— По-моему, так.
— Возможно, здесь сыграло роль то, что когда-то Андропов, будучи послом в Венгрии, удачно подавил с помощью танков массовые народные выступления или, как принято было говорить, мятеж?..
— Возможно. На венгерский опыт наложился еще и опыт 68-го года, когда быстрая и решительная военная акция против Чехословакии прошла бескровно и тоже, с точки зрения советского руководства, обеспечила успех. Тогда все штабы НАТО оказались захваченными врасплох, то есть с военной точки зрения операция была проведена блестяще.
— К тому же Андропов получал из Кабула информацию о происках ЦРУ, «американской угрозе» и тому подобном. Его люди активно поставляли такую информацию. А время было горячее, сверхдержавы вступали в период взаимного недоверия.
— И заметьте, когда речь шла о посылке в Афганистан войск, никто из нашего руководства, в чем я на сто процентов убежден, не мыслил себе это в виде длительной военной кампании. Расчет — наивный, как теперь выясняется, — был таким: введем войска, и сам этот факт заставит присмиреть противников нового режима. Тем более что все сопровождалось и политической акцией — заменой Амина Кармалем, который с самого начала пришел со значительно более умеренными лозунгами.
Но я забежал вперед. Итак, Амин продолжал настойчиво просить о военной помощи. Одновременно приходили известия из Чехословакии от Бабрака Кармаля — он писал, что Амин пытается его ликвидировать, что «парчам» осуждает аминовский террор.
В одно прекрасное утро я звоню Андропову: «Юрий Владимирович, как будем реагировать на последние просьбы афганского руководства? Что ответим Амину?» А он мне: «Какому Амину? Там Кармаль со вчерашней ночи, в Кабуле наши войска…» Мне стало неловко— оказался таким чудаком, который ничего не знает. «Ладно, — говорю, — спасибо, понял вас».
(Среди таких «чудаков», повторяем, оказалась большая часть наших партийных и государственных руководителей, только из передач западных «голосов» узнавших о вторжении в Афганистан).
Надежды, что армии удастся просто стать гарнизонами, не оправдались, войска оказались втянутыми в затяжные военные действия. Это весьма огорчало наше высшее руководство. Тон внутренних комментариев, которые я слышал, был очень раздраженным, Брежнев ворчал на военных: «Не могли все сделать, как положено». Досадовал: «Вот, черт побери, влипли в историю»…
Хочу также заметить, что все эти факты надо рассматривать вкупе с другими. Брежнев как раз в эти годы практически вышел из строя. 80-й, 81-й и тем более 82-й — это пик его болезни. Значительную часть времени он находился или в больнице, или дома, а на работе был не в состоянии обсуждать острые проблемы. Его рабочий день продолжался не более 3–4 часов.
Генсек безусловно доверял и Громыко, и Устинову, и Андропову. Все они были близки ему, все вошли в специальную комиссию при Политбюро по Афганистану. Собиралась комиссия, если мне память не изменяет, дважды в неделю, она была уполномочена принимать оперативные решения, а какие-то более крупные, принципиальные вопросы выносила на Политбюро. Обстановка была такая, что практически всегда рекомендации этой комиссии ложились в основу принимаемых решений.
… Таково мнение помощника четырех генсеков. Примем, как говорится, его к сведению.
И наконец еще одно важное свидетельство. Оно принадлежит сыну тогдашнего министра иностранных дел, члену-корреспонденту АН СССР Анатолию Громыко и обозревателю «Литературной газеты» Игорю Беляеву. В их беседе[2] содержится вывод: Брежнев воспринял расправу над Тараки как личное оскорбление, что сильно повлияло затем на его отношение к вводу войск. Своему ближайшему окружению он говорил, что ему нанесена пощечина, за которую он должен ответить.
А. А. Громыко, по словам его сына, в разговорах с ним утверждал: «Брежнев был просто потрясен убийством Тараки, который незадолго до этого был его гостем, и считал, что группировка Амина может пойти на сговор с США». Министр говорил:
«В 1979 году ни в Политбюро, ни в ЦК КПСС, ни в руководстве союзных республик не было ни одного человека, который возразил бы против удовлетворения просьбы афганской стороны в решении по оказанию военной помощи дружественному Афганистану. Во всяком случае, мне такие мнения были тогда неизвестны. Сейчас иногда говорят, что такие решения принимались за закрытыми дверями несколькими высокими руководителями страны. Да, так оно на самом деле и было. Это были члены Политбюро. Но затем эти решения Политбюро были единогласно одобрены Пленумом ЦК КПСС. Можно сегодня, спустя 10 лет, с этим решением не согласиться, но политическую основу нашей помощи Афганистану ставить под сомнение оснований нет. Мое предложение вынести это решение для одобрения Верховным Советом СССР принято Брежневым не было…»
В конце этой обширной публикации обозреватель «Л. Г.», размышляя над тем, почему Брежнев изменил своим первоначальным планам отказаться от ввода войск, приходит к такому заключению: «Не был ли крутой поворот в настроении Брежнева результатом его болезни?.. Тяжелобольной глава государства принял государственное решение на волне сильного эмоционального стресса… Вождизм, помноженный на все пороки управления нашим государством, существовавший в годы застоя, сделал свое дело».
Вывод, что называется, не лишенный здравого смысла.
А почему вторжение было назначено на 27 декабря?
По мнению И. Беляева, это было связано с тем, что 28 декабря намечалось провести важные афгано-пакистанские переговоры с участием министра иностранных дел Пакистана. Однако документального подтверждения этого факта мы не обнаружили.
Кроме того, мир отмечал рождественские праздники; кое-кому, возможно, казалось, что реакция на нашу акцию в такие дни будет менее болезненной. Это уже наша, авторская версия.
Б. Н. Пономарев: Да, Громыко впоследствии признавал, что решение о вводе войск было принято кулуарно. Вы спрашиваете: как же обошли при этом меня, руководившего международной деятельностью ЦК? Ну, по части международных вопросов там был министр иностранных дел, которому Брежнев доверял всецело. Со мной никто по этому поводу не советовался. О принятом решении мне никто не сообщил — ни официально, ни полуофициально.
2
«Литературная газета», 20 сентября 1989 г.
Цитируется по книге М. Урбана «Война в Афганистане».