Страница 22 из 110
— Итак, завершался 1979 год. Чувствовали ли вы, что надвигаются события, которые вскоре всколыхнут весь мир? Были какие-то признаки возможного осуществления столь крупной военной акции?
— Повторяю, я не допуска а этого. Конечно, замыслов наших военных верхов я не знал. Далеко не во все был посвящен.
10 декабря я вновь был вызван в Москву. Сама процедура этого вызова была настолько необычной, что заслуживает подробного рассказа. По существу, меня обманом выманили из Кабула, придумав совершенно нелепый, недостойный предлог.
— Но какой смысл был во всем этом? Вы — человек военный, генерал. Разве недостаточно было просто приказать вам прибыть в Москву к определенному времени?
— Я и сам до сих пор пребываю в недоумении. А дело было так. В тот день я выступал с лекцией перед афганскими офицерами в военном училище. Вдруг сообщают, что мне следует немедленно прибыть в узел связи для важного разговора с Генштабом. Приезжаю в узел связи, меня тут же соединяют с генерал-лейтенантом Л. Н. Ошурковым. Он говорит: «Внимательно слушайте меня. Ваша дочь обратилась в ЦК КПСС с просьбой о встрече с отцом, то есть с вами. Ее просьба удовлетворена. Вам следует сегодня вылететь в Москву». Еще ничего толком не поняв, отвечаю: «Самолет в Москву уже ушел, следующий будет через два дня». — «Это не ваша забота. Вам надо к 18.00 прибыть на авиабазу Баграм, куда за вами будет направлен самолет».
В полном недоумении, терзаемый страхами за дочь, я отправился в посольство: может, там что-то прояснится? Но посол Ф. А. Табеев, сочувственно выслушав меня, ответил, что по их линии никакой информации не проходило. Что же случилось? Хорошо зная свою дочь, я не мог и мысли допустить, чтобы она могла обратиться в Центральный Комитет. Снова позвонил Л. Н. Ошуркову: «Жива дочка?» — «Жива. Но других вопросов не задавайте, все узнаете в Москве».
На вертолете отправился в Баграм. Самолет туда прибыл с 4-часовым опозданием да еще заправлялся, словом, в Союз мы вылетели только под утро. В Ташкенте меня, одного-един-ственного, ждал другой самолет, ИЛ-18. Пока летел в пустом салоне до Москвы, о чем только не передумал. Никак не мог взять в толк, отчего же это такую невероятную заботу проявили о генерале, с которым захотела поговорить его собственная дочь? Нет, тут что-то не так…
Сразу с аэродрома приехал в Главпур к его начальнику А. А. Епишеву. Он принялся расспрашивать о ситуации в Афганистане. Час разговаривал со мной, два… А о дочери — ни слова. И постоянно записывал за мной в блокнот, хотя раньше этого не делал. Потом говорит: «Я отлучусь на совещание в ЦК, а ты меня жди».
Воспользовавшись паузой, я позвонил дочери: «У тебя все нормально?» — «Все хорошо». И чувствую по голосу, что это на самом деле так.
На следующее утро, едва я появился в Главпуре, взволнованный дежурный сообщил: «Вас уже везде ищут». Епишев сразу повел меня к Д. Ф. Устинову. Тот вышел в приемную из своего кабинета вместе с Огарковым. Был в шинели. «Ты, — говорит, — пока товарищу Огаркову все доложи, а когда я вернусь, расскажешь».
И начальник Генштаба, а затем министр долго расспрашивали о ситуации в ДРА, о расстановке сил. Я откровенно обрисовал обстановку — так, как ее понимал. Сказал, что трудностей немало, но афганская армия становится на ноги, она вполне дееспособна. «Кто такой Амин?» Ответил, что он хороший организатор, крупная политическая фигура. Да, за расправу над Тараки оправдания ему нет, но Амин не дал ни малейшего повода думать, что он не с нами. Помню, министр раздраженно бросил: «У вас у всех там разные оценки, а нам здесь решение принимать». О вводе войск речи не было. Только Н. В. Огарков как бы мельком спросил насчет возможности военной акции. Я ответил, что не усматриваю в этом необходимости. Вот и все.
Увиделся я и с тем самым генерал-лейтенантом, который лгал мне по телефону про дочь. Он смутился. «Я, — говорит, — ничего сам не выдумывал. Как мне вышестоящие начальники продиктовали, так я вам и передал. Слово в слово».
А вопрос о моем возвращении как-то незаметно завис. Сначала меня вдруг отправили в командировку в Одессу, потом во Львов, якобы изучить настроения афганцев, обучающихся в наших военных училищах. Поначалу я принял это поручение за чистую монету, но потом понял: просто не хотят, чтобы я именно в тот момент находился в Афганистане. Теперь там требовались другие люди.
Когда же наши войска перешли Амударью, А. А. Епишев вновь меня вызвал: «Вот видишь, что происходит. Надо немедленно возвращаться туда». «Алексей Алексеевич, — ответил я, — можно высказать свое мнение?» — «Давай». — «Я считаю, что теперь мне в Афганистане делать нечего». — «Почему?» — «Потому что вижу: руль там будет круто повернут, а это не соответствует моим принципам, убеждениям. Найдите мне замену».
Об этом разговоре доложили министру, потом в ЦК. Согласились с моими доводами, оставив служить в Союзе. Епишев мне, правда, сказал: «Так тебе же все равно надо ехать за женой, за вещами». — «Не поеду. Попрошу, чтобы жене помогли вернуться товарищи». — «Ну, смотри!» А в Кабуле среди наших советников уже пошла молва: Заплатина из партии исключили, из армии уволили. Как это у нас бывает.
А что происходило дальше — вы знаете…
Вот такой диалог. Из него видно, что генерал Заплатин всегда — даже в те времена, которые сейчас называют застойными, — имел собственную позицию и не боялся выражать ее в самых высоких кабинетах.
Итак, военные высокого ранга отнюдь не настаивали на использовании в ДРА контингента советских войск, более того, некоторые из них активно возражали против этого. Ну, а дипломаты? Вот как ответил на наши вопросы посол А. М. Пузанов:
— Считаете ли вы, Александр Михайлович, что к концу 1979 года мы полностью исчерпали политические и диплома-тинеские средства убеждения, что наши советы и подсказки вообще не воспринимались Амином?
— Нет, не считаю. Можно было бы повлиять на него. Он был умным человеком, несмотря на мучивший его «синдром власти». Он прекрасно понимал, что означает для Афганистана Советский Союз. Положение, правда, обострялось тем, что в ДРА из Пакистана стали проникать вооруженные отряды экстремистского толка. Революция могла оказаться в опасности.
— Вы, судя по всему, регулярно извещали Москву о происходивших событиях. Были ли вы удовлетворены реакцией на ваши сообщения?
— Нелегкий вопрос. Дело в том, что параллельно со мной свою информацию отправляли и некоторые советники. Нередко они расходились со мной в оценках и рекомендациях. Прошу понять меня правильно: я вовсе не считаю себя безгрешным, тоже ошибался. И все-таки дипломатический опыт, семь лет пребывания в Афганистане, близкие контакты с руководителями страны что-нибудь да значили. А что греха таить, порой информацию поставляли некомпетентные люди.
— Но ведь были же у нас и настоящие специалисты по Востоку, в частности по Афганистану…
— К их мнению, как я теперь понимаю, «наверху» не прислушивались. Да и сами они, полагаю, не больно-то высказывали его в период застоя, боясь впасть в немилость.
— И последний вопрос, если позволите, в лоб. Вы были «за» или «против» ввода наших войск?
— Давайте вернемся в лето семьдесят девятого. В тот момент активизировались действия бандитских формирований, обученных в специальных лагерях на территории Пакистана. Они выступили против завоеваний революции, играя на ее ошибках. Да и Запад умело подогревал их в борьбе с новой властью. Бандиты отличались особой жестокостью. Они, например, не только сжигали школы и расстреливали учителей, но избивали, а часто и убивали детей-учеников. Один из захваченных в плен бандитов на вопрос: «Почему вы убивали детей?» при работнике посольства ответил: «Чтобы спасти от неверных». Произошла бандитская вылазка в Герате, были растерзаны два советских специалиста — ветеринарных работника. Была попытка мятежа в Кабуле, правда, быстро и почти без жертв ликвидированная. Возникла опасность захвата аэродрома под Кабулом.