Островитяния. Том третий

Я привлек ее к себе, но она отодвинулась:

— Но в наших детях будет столько же моего, сколько и твоего.

— Этого-то я и хочу. Разве ты не рада?

— Ах, конечно! Но как можешь радоваться ты?

Я обнял ее и прижал к себе, подумав: а не завести ли нам ребенка прямо сейчас? Но Глэдис пробыла в Островитянии меньше месяца…

Следующие два дня были совершенно счастливыми. Мы осмотрели верфи и доки, съездили в Тэн и, забрав лошадь из Фаннара, вернули ее хозяину, подарив ему мешок яблок и дюжину бутылок вина. Вежливо отказавшись от предложения переночевать, мы отправились к Дорну III, судье. Он был дома, и они с Глэдис очень понравились друг другу. На следующий день мы поехали обратно, но другой дорогой: не заезжая в Тэн, мы пересекли реку Листер и поехали через холмы, отделяющие ее от реки Лей. Так, через земли Севинов и Ранналов, мы добрались до нашего поместья.

Отведя Фэка и Грэна на конюшню, мы пошли к дому. Стоял уже поздний вечер, тихий, пасмурный и прохладный.

Глэдис выглядела веселой и довольной.

— Ну вот, — сказала она, — мы и вернулись домой, в нашу усадьбу!

В голосе ее мне послышалась скрытая насмешка и неприязнь.

Май — в Америке в это время стоял сентябрь — тянулся долго. Из-за отсутствия денерир работы прибавилось. Я был счастлив, с головой уйдя в хозяйственные заботы, но было несправедливо по отношению к Глэдис отдавать им все время. Она могла бы мне помочь или хотя бы просто находиться рядом; однако она никогда не делала этого сама, если только я не просил ее специально, — казалось, ее удерживает какая-то непонятная мне робость, с которой я, впрочем, мирился, надеясь, что со временем она пройдет. Все просьбы она исполняла беспрекословно, радостно, с готовностью, но вкладывала так мало души в работу, что я вновь чувствовал себя бессердечным хозяином, и всякий раз мне было неловко предлагать ей заняться тем-то и тем-то. И все же иногда, когда нам случалось работать в поле вдвоем, вдалеке от остальных, она казалась искренне довольной. Так мы провели два вполне счастливых дня, подправляя изгороди на пастбищах. Однако чаще, когда я уходил на работу, Глэдис оставалась дома. Один или два раза она даже делала наброски, которые хранила в ящике с красками и едва решалась мне их показать, так что я даже толком не сумел рассмотреть их, не желая принуждать Глэдис выдавать мне секреты своей работы. Бывало, когда я возвращался, она рассказывала о том, как ходила прогуляться, — обычно она гуляла по дорожкам, тянущимся вдоль реки. Иногда она одна выезжала верхом на Грэне. Примерно через день мы отправлялись прогуляться вместе, пешком или верхом, но устраивать эти вылазки было непросто. Как только я предлагал составить ей компанию, она учиняла мне настоящий допрос: а не жертвую ли я ради нее какими-то другими делами? Одного того, что я ее приглашаю, было ей недостаточно, и, подвергаясь каждый раз тяжкому испытанию, я уже побаивался приглашать Глэдис куда бы то ни было. Правда, выдалось и несколько безмятежных дней, когда из-за проливного дождя со снегом мы оставались в мастерской, сколачивая рамы и подрамники для ее будущих картин.

Вечера мы проводили вместе, почти все время дома. Три или четыре раза выбирались на званые дни к соседям, а один раз принимали гостей у себя, с танцами под музыку Анселя-брата. Глэдис была очаровательна в роли хозяйки, непринужденно держась как со стариками, так и с молодежью. Казалось, вечер ей очень понравился, но потом она сказала, что рада, что следующий будет не раньше чем через месяц.

Она много читала, и чтение помогало ей коротать время, но потом ею овладевало беспокойство, тревожные мысли, она без конца сравнивала Островитянию с Америкой, и мы подолгу спорили об этом, иногда расходясь во мнении, и порою споры наши бывали очень жаркими. Впрочем, Глэдис старалась быть беспристрастной и читала книги на английском наравне с островитянскими — «Жизнью Альвины», «Записками с Болот», притчами и стихами. Многое в них вызывало ее неудовольствие, и частенько под конец наших споров она кричала, что ей хочется прочесть какой-нибудь новый, увлекательный роман и что ей не хватает газет и журналов.

Втайне я подолгу и с тяжелым сердцем думал о том, как нелегко ей приспособиться к жизни, которую я для нее устроил. Вспоминая, как все было за несколько месяцев до того, как я принял решение остаться в Островитянии, я надеялся, что и Глэдис проделает тот же путь и полюбит новую для нее страну, образ жизни ее обитателей, ее красоту и царящий повсюду покой, как полюбил их я. Тем не менее часто мне казалось, что вокруг, даже днем, темнота, и чувство это не проходило, даже когда я работал в поле и когда мы просто разговаривали или спорили по вечерам; и все было бы еще печальнее и тяжелее, не продолжай мы так страстно желать друг друга. Наша страсть была тем огнем, у которого всегда можно было согреться. Когда мы любили или говорили о любви, между нами не возникало разногласий; однако иногда казалось, будто мы слишком часто прибегаем к этому средству, ища только услады чувств, не испытывая истинного тяготения друг к другу, — просто потому, что в любви мы были едины. Иногда вслед за наслаждением появлялось чувство, что я злоупотребляю привлекательностью Глэдис, мой внутренний огонь становится тусклым, вот-вот погаснет и тогда наступит полная тьма и зловещие тени — предвестники бури — обступят меня. Однако на следующий день, освеженный работой, я вновь исполнялся надежды.

Настал июнь, а с ним зима; дни стали короче, пасмурнее, дул холодный ветер, земля промерзла. Несмотря на пылающие в очаге дрова, их ревущее пламя, Глэдис жаловалась, что в доме холодно, однако носить зимнюю одежду островитянок отказывалась. Ей не хватало парового отопления, тонкого и легкого, не стесняющего движений нижнего белья, и в морозные дни она держалась поближе к очагу.

Как-то в начале месяца выдался погожий день, и когда я вернулся после тяжелой работы — мы рубили лес, — то увидел, что Глэдис сидит усталая и на щеках ее полыхает румянец. Она сказала, что долго гуляла. За ужином она молчала, и я приписал это все той же усталости. Потом мы поднялись наверх, в мастерскую, я развел огонь, придвинул к очагу скамью, так, чтобы не дуло, покрыл ее ковром, чтобы было помягче, и Глэдис легла, не сводя с меня пристального, вопросительного взгляда.

— Ты очень ласков со мной, — сказала она так, словно была этого недостойна, а я — незаслуженно добр по отношению к ней. Я сел на пол рядом со скамьей. Казалось, что между нами — непреодолимая стена и мы далеки как никогда. Ветер завывал за окнами, становилось все холоднее. Я взял Глэдис за руку, но она решительно, с силой высвободила ее.

— Мне надоело, что эти окна так скрипят? — крикнула она.

— Закрою их поплотнее, — сказал я, подымаясь.

— Ах, не надо! — снова крикнула Глэдис. — Сиди, пожалуйста! Не волнуйся! Все это чепуха!

Я снова сел, глядя в огонь и думая, чего же ей на самом деле хотелось — чтобы я послушался ее или плотнее закрыл окна? Она лежала на скамье, и я чувствовал, как она тяжело смотрит мне в затылок… Почему она так резко отняла руку? Мог ли я винить ее за то, что ей неприятно мое прикосновение? Возможно, что-то было не так и она хотела выяснить это со мной. Я ждал, несколько задетый тем, что она непонятно почему отняла руку, понимая, что спорить бессмысленно, и в то же время счастливый оттого, что она рядом, испытывая, несмотря на усталость, чувство разлитого по всему телу сладкого покоя, испытывая желание, но не горячечно-нетерпеливое, а терпеливо-выжидательное, зреющее в уверенности, что немного позже она ответит на него, пусть и не захотела дать мне свою руку.

— Ты ничего не спросил о том, как я гуляла, — нарушила молчание Глэдис.

— Ну и куда же ты ходила?

— Мы прошли вдоль реки до поместья Севинов и обратно, к Верхнему мосту, а домой я возвращалась через холмы.

«Мы»! Но кто был с ней? Неужели она хотела, чтобы я сам спросил об этом?

— Получается целых пять миль, — сказал я.