Страница 22 из 86
Иногда к белому человеку приходили побеседовать его старые шакомые, которых он знал во дни их юности, в дни борьбы за перу и жизнь. Их голоса были словно эхо бурных событий, таившим бледные чары миновавшей юности. Они кивали своими старыми головами. «Помнишь ли ты нас?» — спрашивали они. Иоргенсон все помнил. Он походил на человека, воскресшего из мертвых, у которого вера во всемогущество жизни омрачена черным скептицизмом могилы.
Только иногда непобедимая вера в реальность бытия возвращалась к нему, баюкая и вдохновляя. Он расправлял плечи, выпрямлялся и начинал ходить более твердым шагом. По телу его пробегало тепло, и сердце начинало биться быстрее. В молчаливом возбуждении он вычислял шансы Лингарда на успех и некоторое время жил общей жизнью с этим человеком, которому неведомо было черное отчаяние смерти. Шансов было много, очень много.
— Хотелось бы мне видеть все это, — пылко бормотал Иоргенсон, и его погасшие глаза загорались минутным блеском.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПЛЕН
— Некоторые люди ходят по свету с завязанными глазами, — говорил Лингард. — Вы правы, море открыто нам всем. Одни на нем работают, другие валяют дурака. Мне это все равно. Но знайте только одно, — что я никому не позволю мешать моим делам. Вы хотите меня уверить, что вы очень большой человек?
Мистер Треверс холодно улыбнулся.
— О да, я это отлично понимаю, — продолжал Лингард. — Но помните, что вы далеко от дома, а я здесь как в своей родной стихии. Где я нахожусь, там и мой дом. Я только Том Лингард, ни больше и ни меньше, где бы я ни находился, и если вы хотите узнать, что это значит…
Широкий жест рукой вдоль западного горизонта дополнил фразу, как бы призывая море в свидетели.
Он пробыл на яхте уже больше часа, и визит этот пока вызвал в нем только смутную, нерассуждающую злобу. Само присутствие этих людей, их беспомощность, их лица, их голоса, их глаза как бы требовали от него помощи, а он не находил в себе ничего, кроме раздражения, готового перейти в насилие. Он ничего не мог объяснить им. Они появились на его горизонте тогда, когда из жизни его исчезли все следы, оставляемые в душе человека расой, воспоминаниями, впечатлениями юности, родной обстановкой. Они смущали его, лишали способности речи. Это походило на то, как если бы он встретился в пустыне с назойливыми призраками.
Лингард смотрел на открытое море, скрестив руки, в злобной задумчивости. Даже внешность выделяла его из всех находившихся на палубе людей. Серая рубашка, синий кушак, засученный рукав полуобнаженной руки, небрежная самоуверенность тона и позы раздражали мистера Треверса, который, приготовляясь к помощи официальных властей, смотрел крайне подозрительно на вмешательство этого непонятного человека.
С той минуты, как Лингард появился на яхте, все глаза были устремлены на него. Только Картер, стоявший тут же, облокотясь о перила, тупо глядел на палубу, словно застигнутый дремотой или погруженный в свои мысли. Мистер Треверс, стоя на корме, заложил руки в карманы пиджака и не скрывал своей растущей неприязни.
На другой стороне палубы в шезлонге сидела дама. Поза ее дышала равнодушием, и стоявший рядом с ней мистер д'Алькасер полагал, что поза эта характеризует ее общее отношение к жизни. Он познакомился с миссис Треверс несколько лет тому назад, когда был атташе посольства в Лондоне, и тогда нашел ее интересной хозяйкой. Она ему казалась еще интереснее теперь, с тех пор, как случайная встреча в Маниле и приглашение мистера Треверса отвезти его в Батавию дали ему возможность изучить различные оттенки презрения, лежавшего, по его мнению, в основе того безразличия, с которым миссис Треверс относилась к скуке и монотонности светского существования.
Некоторых вещей он не мог понять с самого же начала их знакомства, как, например, почему она вышла замуж за мистера Треверса. Вероятно, исключительно из честолюбия. Он не мог удержаться от мысли, что столь выгодный промах вполне объясняет и ее презрение, и ее примиренность. Встреча в Маниле была для него полной неожиданностью; своему дяде, генерал-губернатору колонии, он объяснил приезд Треверсов тем, что когда англичане терпят неудачу в любви или политике, они принимаются путешествовать, по-видимому рассчитывая во время своих дальних странствий набраться свежих сил для новой схватки. Что касается его самого, то он считал, хотя этого не высказывал, что его схватка с судьбой была кончена, хотя он сам тоже путешествовал. В столицах Европы он оставил по себе историю, в которой не было ничего скандального, кроме чрезмерного и слишком явно выражаемого чувства, и ничего особенно трагического, кроме безвременной смерти женщины, блестящие дарования которой были так же мало известны обществу, как и вызванная ею страстная любовь.
Обмен многочисленными любезностями завершился приглашением на яхту, ибо мистеру Треверсу хотелось иметь при себе какого-нибудь собеседника. Д'Алькасер принял это приглашение с беззаботным равнодушием человека, для которого любой способ бегства от беспощадного врага одинаково хорош. Конечно, длинные монологи о торговле, администрации и политике не обещали особого облегчения его скорби, а ничего иного он не мог и ожидать от мистера Треверса, вся жизнь и все помыслы которого, чуждые человеческим страстям, были отданы на то, чтобы извлечь из человеческих учреждений наибольшую личную выгоду. Д'Алькасер нашел, однако, что в обществе Эдиты Треверс он может найти некоторое забвение — самый драгоценный для него дар. Она возбудила в нем любопытство — чувство, которое, как ему казалось, никто на земле не мог в нем воскресить.
Д'Алькасер и миссис Треверс говорили о вещах безразличных и интересных, не связанных с человеческими учреждениями и имевших лишь отдаленное отношение к человеческим страстям. Тем не менее Д'Алькасер заметил в ней способность сочувствовать другим, — способность, обычно развивающуюся в людях, разочарованных жизнью или смертью. Насколько велика ее ра зочарованность, он не знал, да и не пытался узнать. Эта дели катность вытекала отчасти из рыцарского уважения к женским тайнам, отчасти из убеждения, что глубокое чувство часто со вершенно неясно даже для тех, кого оно губит или вдохновляет Он был уверен, что даже она сама в этом никогда не разберется. Однако наблюдения над ее душевным состоянием несколько удовлетворяли его любопытство, и он не жалел, что приключив шееся с яхтой несчастье продлило их совместную жизнь.
На этой отмели дни проходили так же, как и в других местах, а д'Алькасер ждал облегчения не от многообразия событий, а от простого течения времени. Однако, благодаря монотонно сти существования на отмелях, часы хотя и продолжали течь, но текли незаметно; и так как каждому человеку свойственно упорствовать в своих чувствах, будь это радость или печаль, то и д'Алькасер, уставший от блужданий, не без удовольствия воображал, что ход вселенной и даже самого времени остановился. Казалось, оно не хотело унести его дальше от его скорби, которая тускнела, но не уменьшалась, подобно всем вообще душевным переживаниям, не исчезающим в пространстве, а лишь заволакивающимся туманом.
Д'Алькасер был человек лет сорока, худой и бледный, с ввалившимися глазами и опущенными вниз черными усами. Взгляд его был прямой и проницательный, и на губах часто пробегала мимолетная улыбка. Он с большим интересом наблюдал Лингарда. Его привлекало в нем неуловимое нечто, — линия, складка кожи, форма глаза, опускание век, изгиб щеки, — та маленькая подробность, которая бывает различной на каждом человеческом лице и придает лицу его подлинное выражение, словно среди всех прочих особенностей, порожденных наследственностью, тайной или случаем, только одна эта черта была сознательно создана живущей в нем душой. Время от времени он наклонялся к миссис Треверс, медленно обмахивавшейся красным веером, и говорил что-то; она отвечала, не глядя на него, ровным тоном, с неподвижным лицом, как будто сквозь завесу невыразимого безразличия, протянутую между нею и всеми остальными людьми, между ее сердцем и смыслом событий, между ее глазами и морем.