Страница 3 из 13
«Паккард» остановился у большого шестиэтажного дома.
— Он самый, — сказал неизвестный.
Неспешно они вылезли из автомобиля. Не столько езда понравилась, хотя и это тоже, сколько не хотелось возвращаться в обычный мир. Мир, где на пятом этаже дома купца Красинкова лежит обезглавленный труп.
Неизвестный уверенно провел их мимо заколоченного парадного к черному ходу. По тому, как смотрели жильцы, стало очевидно: неизвестный Арехину им, жильцам, был очень известен и пользовался уважением и даже какой-то властью. Предкомдомоуправ, не меньше.
Подъемная машина, разумеется, не работала. Вернее, работала, но памятником минувшим дням.
Лестница, на удивление, оказалась незагаженной, видно, убирали. Алехин в довольно густой тьме разглядел бумажку-график. Почти турнирная таблица.
Сходство заставило улыбнуться, не очень, впрочем, весело. Мало было веселья в кухонных запахах, в худых котах, опасливо глядящих из углов, в доносившейся невесть откуда визгливой брани, которую новые вселенцы-насельники считают обыкновенным, даже приятельским разговором.
Зато не стреляют.
Поднявшись, постояли — собраться с мыслями, отдышаться, прислушаться. Было чуть спокойнее, нежели внизу, но где-то еще выше надрывно орал ребенок, его злобно баюкала мать, слышался детский топот…
— Большой дом. Тысяча душ. Прежде, конечно, меньше, много меньше, но теперь… — Неизвестный обращался к Арехину: раз у Арехина автомобиль, то он — человек непростой. Может, даже не меньше товарища Оболикшто. Может, даже и больше товарища Оболикшто. Товарищ Оболикшто пешком ходит, редко-редко на казенном извозчике.
— Откуда же взялась эта тысяча душ?
— Уплотняемся, — жалко, но с потугой на бодрость, улыбнулся неизвестный и, спохватившись, добавил: — Я Петрушенко, Никанор Петрушенко, председатель комитета управления домового товарищества. А жиличка та, что убитая, Лизавета Смолянская, учительница… Вернее, была учительницей. Хотя по виду и по всему буржуазного происхождения, из бывших. — Тут он опять засомневался, потому что Арехин на пролетария никак не тянул, но и бывшим назвать его никак невозможно. Какой же он бывший? Самый настоящий.
Они прошли в коридор, обычный коридор пятого этажа, захламленный весьма умеренно.
— До пятого этажа уплотнение еще толком и не добралось, — объяснил Петрушенко.
Чуть дальше, у третьей двери, сидел на стуле человек, в котором любой москвич, даже не Шерлок Холмс, легко распознал бы дворника. Еще дальше, на двух табуретах, сидели вместе (не рядом, а именно вместе) женщина лет двадцати пяти и молодой человек чеховского вида. Эти точно из бывших.
— Никто, значит, не входил и никто… это самое… не выходил! — доложил дворник.
— А кто, любезнейший, мог из комнаты выйти? — поинтересовался Арехин.
Дворник смешался, закашлялся.
— Никто, понятно, раз Елизавета Викторовна мертвая, — наконец ответил он.
— Ну, никто, значит, никто, — примирительно ответил Арехин и, не дожидаясь советов, указаний и прочих распоряжений товарища Оболикшто, прикоснулся к двери.
— Она была открыта? — спросил он дворника.
Ответила женщина с табуретки. Вопреки ожиданиям, она не плакала, не рыдала, голос звучал спокойно, даже излишне сухо:
— Дверь была плотно прикрыта, однако на ключ или засов не заперта. Я чуть посильнее налегла — и зашла.
— Запиши…
— И увидела Лизавету. Она… Она лежала рядом с креслом у окна. Я сразу вышла и позвала людей.,
— Закричали?
— Просто громко позвала.
— И?
— Выглянули люди. Сбегали за дворником.
— В комнату вашей сестры никто после вас не заходил?
Она на мгновение задумалась, потом сказала уверенно:
— Заходил. Вот этот человек, — она указала на Петрушенко.
— Ну да, да, конечно, — пробормотал предкомдомоуправ. — Как же иначе? Убедиться и прочее…
— А еще кто-нибудь?
— Больше никто, — твердо ответила женщина.
Лютов-Куртка, не вмешиваясь в разговор, попросту хотел оттолкнуть Арехина да и войти, но Арехин не отстранился, и потому толчок Лютова пропал зря.
— Не торопитесь, — только и сказал Арехин, но сказал так, что предкомдомоуправ уверился: в отделении МУСа грядут перемены.
— У нас, быть может, будут вопросы. Пожалуйста, подождите нас здесь. — И Арехин открыл дверь. Постоял на пороге, никого не пропуская, потом шагнул внутрь. Лютов за порог не переступал (вообще-то от рождения он был Лютиковым, это Арехин знал наверное), Оболикшто вообще не торопился. Пусть новый сотрудник показывает себя во всей красе…
Наконец Арехин вернулся к порогу.
— Доктора вызывали? — обратился он к Петрушенко.
— Нет. Мы подумали, зачем доктор, раз головы нет. Да у нас и доктора-то никакого в доме нет. Жили раньше, но…
— А поблизости? В соседних домах?
— В соседних уцелели. Доктор Бурмачев, например.
— Значит, зовите доктора Бурмачева. — Арехин присел на корточки, разглядывая замок.
— Только он того… по женским болезням…
— За неимением гербовой… К тому же у нас как раз женщина. Собачек сыскных, конечно, нет? — обратился он к Оболикшто.
Тот лишь криво усмехнулся.
— А экспертов? Дактилоскопистов, фотографов, баллистиков?
Усмешка стала еще кривее.
— Жаль. А ведь если поискать, то не в соседнем доме, так на соседней улице кого-нибудь найти можно было б…
— Это вряд ли. Если кто из той сволочи уцелел в семнадцатом, давно уже на юге, в Крыму, — сердито сказал Лютов.
— И это может быть. Зато этой сволочи развелось препорядочно.
— Какую такую сволочь вы имеете в виду, гражданин Арехин?
— Например, ту, которая убивает несчастных женщин. А вы, гражданин Лютов?
Тот пробурчал что-то невразумительно-матерное. — вы, любезнейший, посторонних людей видели? — обратился Арехин к дворнику.
— Не могу знать, — угрюмо ответил тот. — Прежде я каждого жильца знал в лицо, да что в лицо, всю подноготную знал. И знакомых знал. А теперь налезло народишку… — он махнул рукой. — Из старых знакомых к барышне заходили сестра вот ее, Надежда Викторовна, да ейный провожатый.
— Дмитрий Пеев, — привстал с табуретки молодой человек.
— Потом этот… студент… — Дворник почесал затылок, то ли вспоминая имя студента, то ли по привычке маленького человека выглядеть глупым.
— Матвей Доронин, — подсказала женщина.
— Точно, точно, он, — слегка ожил дворник, — ну, и крестный ее.
— Да, крестный ее любит… любил, — поправилась женщина.
— Да. А незнакомые… Ко многим ходят. Барахольщики — купить, продать, обменять. Или кто с оказией письмо передать, посылочку… Ходят постоянно, не углядишь. Хорошо, если не навалят на лестнице…
— И к Елизавете Викторовне ходили?
— Ходили, ходили, — встряла в разговор жиличка из комнаты напротив. — Из деревни приезжали, пшена привозили. Она мне по-соседски стакан отсыпала.
— Кто приезжал?
— Да старик. Ничего, бодрый, опрятный…
— Это крестный наш, Лука Егорович Смоляков, — сказала Надежда Викторовна.
— Может, и так, может, и так, что видела, то и сказала, мне от власти скрывать нечего. — И жиличка скрылась за дверью.
— Теперь посмотреть можно? — нарочито смиренно спросил Оболикшто.
— Можно, — отчего-то вздохнул Арехин.
Оболикшто и вплотную к нему Лютов прошли в комнату.
Пахло особо, раздражающе. Пахло кровью.
На полу между круглым ореховым столом и узкой кроватью лежало тело. Тело без головы. Одетое в темно-коричневое глухое платье, чулки, башмаки, все в пристойном порядке, руки скрещены на груди.
В общем, будь голова на месте, место выглядело бы куда спокойнее.
Но головы не было.
— Приглядитесь: инструмент убийцы невероятно остер и прочен, а сам убийца — силен. — Оболикшто сел на корточки. — Срезано — одним махом. Глотина.
— Да, похоже на работу гильотины, но гильотина — аппарат, как вы заметили, достаточно громоздкий и тяжелый.
— Еще и другое непонятно, — сказал Оболикшто. — В человеке крови много. А тут натекло — с полстаканчика. Остальная-то где?