Кодекс смерти

Голос Лаксдала пропал. Фредрик медленно выпрямился, не сводя глаз с говорящего. Комочки стеарина легли на место. Он видел своего безумного соотечественника в колдовском свете факела, горевшего на противоположной стене. Видел, как открывается и закрывается рот, словно акулья пасть, видел колючие глаза под светлыми бровями. Видел револьвер в правой руке безумца.

Рот закрылся. Левая рука Лаксдала подала знак Джианне. Затем он быстро надел наушники. Теперь все трое были одинаково глухи. Теперь пусть звучит музыка…

Фредрик повернулся лицом к Джианне. Она стояла на возвышении, точно богиня, точно неземное создание. Вот поднесла силот ко рту, перебирая пальцами струны. «Ты умеешь играть, — подумал Фредрик. — Так ты играла, сидя на винограднике возле раскопа. Так отправила на тот свет двух мальчуганов. Так отправила на тот свет синьора Лоппо. Животных, которые находились поблизости. Там были животные: собака, кошки, свиньи, козы, их тоже убила твоя музыка. Кто сложил их трупы у боковой стены разрушенного здания? И ты сидела днем, когда молчали цикады, подстерегая меня. Но я видел, видел тебя, Персефона, я видел, когда сидел высоко на склоне и ел сардины. Знаешь ли ты, что играешь? Лаксдал тебе объяснил? Ты Персефона — или же ты горемычная дочь синьора Ромео Умбро, которую отец держал на коротком поводке и которая теперь мстит, связавшись с бандитом? Кто ты, Джианна Умбро?»

В голове у Фредрика вдруг прояснилось. Тишина, затычки в ушах умерили боль. Он видел, как играет Джианна, смотрел на нее в упор, но не видел никаких чувств в ее глазах. Ни страха, ни тревоги, ни радости, ни вдохновения… Стоя на маленьком возвышении в двух-трех метрах от Фредрика, она исполняла свой коронный номер, ничего не чувствуя, ничего не слыша.

Он шагнул к Джианне, упорно глядя ей в глаза и не успев толком осмыслить, что делает, одной рукой вырвал у нее силот, другой схватил факел и бросил то и другое вниз, на железные пики.

В кромешном мраке он извлек из ушей затычки и упал плашмя на кладку. Услышал яростную брань, затем грохот выстрелов. Что-то обожгло ему спину, кругом свистели рикошеты. Запахло порохом, раскаленными камнями, и вдруг на него что-то упало. Отползая, он задел рукой чью-то голову — голову Джианны, простреленный влажный, горячий висок. Джианны, убитой пулями возлюбленного. Он отдернул руку, прополз по кладке вперед и замер.

Тишина.

Напрягая зрение, он попытался что-нибудь рассмотреть там, где находилась дверь, где стоял Лаксдал. Что-то там движется? К нему приближаются осторожные шаги?

Да, вот они — шаги. Совсем близко. И слышно возбужденное частое дыхание. Потом он рассмотрел ботинок, ногу. Из последних сил метнулся вперед, схватил эту ногу и дернул — сначала к себе, потом вправо.

Жуткий крик прорезал темноту, когда Арне Фридтьов Лаксдал сорвался с кладки. И тут же смолк, сменившись противным звуком, когда тело упало на пики в пяти метрах внизу. Этот звук напомнил Фредрику шипение проколотой шины. Затем послышалось что-то вроде кашля, после кашля — протяжный хрип.

Наконец стало совсем тихо, и Фредрик закрыл глаза.

Прошло немало времени, прежде чем он поднялся и добрел до двери, опираясь рукой о стену.

Все…

12. Фредрик Дрюм описывает на площади четыре круга, видит в бутылке Умбро, отправляется собирать яйца и улыбается Софии

Собака возле церкви яростно облаяла человека, который брел, шатаясь, через площадь. Но Фредрик Дрюм не видел ни собаки, ни церкви. Он описывал на площади круги, механически ставя ноги на старую брусчатку, круг за кругом, на каждый у него уходило несколько минут, и после четвертого круга, когда часы на церковной башне пробили два, он круто свернул налево и исчез за домами.

Забрел на чей-то огород, споткнулся о кучу компоста, упал и остался лежать. С губ его срывались какие-то хриплые звуки, они складывались в слова — что-то вроде «финики» и «косуля». Потом он рассмеялся и показал язык созвездию Ориона. После чего закрыл глаза и притих. Грудная клетка вздымалась часто и неровно. По ноге ползла улитка.

Через несколько часов он резко поднялся. Увидел огни. Много огней. Его окружили какие-то люди с факелами. Он громко закричал и снова распластался на земле.

Рассвело. Он по-прежнему лежал на земле. Услышал, как заводится чей-то автомобиль. Услышал детский смех, стук захлопнувшейся двери. Бой часов — восемь ударов. Кто-то что-то кричал. На каком языке, кажется, на итальянском?

На итальянском?

Он подавился смехом, закашлялся. В груди щекотало. Настроился чихнуть, но ничего не вышло.

Вдруг ему стало холодно. Так, что зуб на зуб не попадал. Но вставать не хотелось. Он слышал разные голоса.

Симмий что-то толковал о душе. Красис, сказал он. Фредрик согласно кивнул. Но противоположности грозили все разрушить. Перас и апейрон, предел и беспредельное. Не говоря уже о самом худшем — гармонуме. Фредрик опять кивнул.

Пить из чаши запрещено! Кровь Иисуса!

Virga, punctum, podatus, clivis, scandicus, climacus, torculus, porrectus. Разумеется, все записано и истолковано, иначе быть не могло. Голос в голове Фредрика звучал громко и твердо, и он не собирался возражать.

Эжен Ионеско побрился и постригся, после чего подстрелил из ружья ворону. «Ех nihilo nihil», — сказал он Фредрику и начертил в воздухе тетраграмматон. Фредрик невольно рассмеялся, глядя на этого чудака, и ответил цитатой из Тертуллиана.

Все говорили с ним, и ему вовсе не было больно. Только бы кошки слезли с груди, не мешали дышать!

«Хочешь посмотреть мой сад с целебными растениями? Здесь растет трава „Философский Чертогон“, которой Хайдеггер отведал перед тем, как придумал дивное слово „Jevereinigkeit“. После чего четыре недели просидел в сортире, где и умер, веся неполных двадцать два килограмма». Ромео Умбро смотрел на него из бутылки. Лицо его было искажено кривизной стекла. Как он ухитрился забраться внутрь через горлышко? Фредрик никак не мог себе представить, как ему это удалось, даже не обронив шляпы. Правда, ружья в руке не было.

Он сел. Кусты не позволяли разглядеть, что происходит кругом. Он посмотрел на рубашку, на рукава, коричневые от запекшейся крови и блевотины. Наморщил лоб и вдруг сообразил.

— Лаксдал, — произнес он вслух. — Лаксдал мертв.

После чего вновь погрузился в горячечное забытье.

Около десяти часов дня Фредрик поднялся на ноги. Удивленно осмотрелся. Незнакомое место… Где дом синьора Ратти, где уютная комната с голубыми обоями и трубящими херувимами? Где он находился все время? Скоро поедет домой?

Домой.

Это слово все поставило на места, и он сразу все вспомнил. Вспомнил Женевьеву. Телеграмму от Хайрама Гаруди. «Кастрюлька» сожжена. Тоб серьезно ранен. Все, чем он дорожил, пропало. Зачем ехать домой? У него нет дома.

Он зашагал, продираясь сквозь помидорную ботву, спотыкаясь о тыквы. Шум в ушах и затруднения с дыханием вынудили его прилечь на землю. Тут же он встал и побрел наугад дальше. Вдруг увидел знакомые места. Вот дом синьора Ратти. Синьора Ратти, владельца винного погреба. Вот дверь, она открыта. Хочешь — входи хоть сейчас.

Он постоял смеясь. Смех был беззвучный, внутренний. Им не поймать его, черта с два! Он — неуловимый яйцекрад. Соберет целую кучу яиц калабрийского сокола.

Круто повернув кругом, он углубился в оливковую рощу. Упорно шагал вперед, распугивая коз и мулов. Учтиво поздоровался с двумя крестьянами, которые сгребали в кучу хворост. В голове прочно засела картина — красивая скальная полка, на полке мир и покой, далеко внизу — зеленая морская гладь. Он будет сидеть на этой полке, будет отдыхать.

Несколько раз он останавливался. На мгновение мысли его прояснялись. И он сознавал, что все кончено.

У него нет больше «Кастрюльки».

Она видела его.

Поднялась с завтраком в комнату Фредрика и не застала гостя. Постель была нетронута. Поставив поднос на тумбочку, подошла к окну. И увидела на огороде размахивающую руками жалкую фигуру.