Лабиринт

Ребята за животы хватаются, а Лында даже не улыбнется. Переждет очередной приступ хохота и начинает по новой:

— Мать сына попрекает: «Твоя телка со всем городом спит». А сын смотрит на нее как баран под градусом. «Подумаешь, — говорит, — город, десять тысяч всего».

Лында вытащил сигареты, и, пока закуривал, образовалась пауза. Вика глазами и едва приметным кивком головы дала понять Пупонину, чтобы последовал за ней, и двинулась от скамейки вдоль аллеи.

Колюня нагнал ее, пошел рядом, дыханием согревая замерзшие руки в плохоньких, прохудившихся перчатках. Вика обняла Колюню, оттащила в сторону, за деревья, подальше от любопытных глаз, и, прихватив Колюнины руки в свои, стала растирать их ладонями, трогательно улыбаясь:

— Заинька, не знаешь, где наш общий дружок, только по-тихому, ладно?

— Гад буду, не знаю, — высвободив руки, кулаком стукнул себя в грудь растерявшийся от неожиданных милостей высокомерной Вики недалекий Колюня.

— Ну а ты напрягись, зайчик, ты же вроде у Кира доверенное лицо, или он тебя за дурака держит?

Вика умела попадать в яблочко.

Задетый за живое, Колюня не мог не проявить осведомленности:

— Ну, бункер он хотел вроде искать новый, разделяться с Рембо. Но ты, это, если заложишь меня, нам обоим кранты.

— Нешто я порядка не знаю?! — только ей одной доступным елейным голоском пропела Вика, обнимая Колюню и чмокая его в щечку. — А Рембо Дикарика отпустит прямо так, по договоренности сторон? — Вика уводила Колюню все дальше от заветной скамейки.

— Дикарь говорил, тесно, мол, двум медведям в одной берлоге. А как уж они договорятся, не моего ума дело. Может, Рембо тачку затребует или драться будут. Дикарь вроде Рембо не докладывался. Ходит мрачный, ни с кем ни слова…

— Колюнечка, и за что только я так обожаю тебя, зайчик? — Вика буквально выпрыгивала из пальто, с остервенением обнимая и лобызая Пупонина, ошалевшего от благосклонности недоступной для него Семги. — Ты мой самый близкий дружок в классе, из мужиков, конечно. Я тебе все, ну все могу доверить, что и девкам-трепачкам не открою.

Вика смотрела на Колюню по-собачьи преданными глазами, а он, бедняга, никак не мог взять в толк, чего это Дикарева телка, такая гордячка и зазнавала, клеится к нему, как муха к липучке?

— Колюнечка, — продолжала шептать Пупку на ухо Вика, — а ты не чуешь, Кирик возьмет нас с собой в новую хату или он и команду новую собирает?

Пупонин подозрительно покосился на Семушкину, исподтишка определяя, к чему клонит эта хитрая лиса, и, не сообразив ничего путного, на всякий случай проявил осторожность:

— Поживем — увидим.

— Ладно! — резко изменила свое отношение к «лучшему другу» Вика. — Насильно, как говорится, мил не будешь, не хочешь — не говори. Просто я обманулась. Думала, ты мужик самостоятельный, а ты подкаблучник, трус несчастный.

— Чего ты завелась-то?.. — вспылил Колюня. — «Трус, трус»… Молчит он, не колется. Я ж к нему в башку не запрыгну. Ты чего сама-то у него не спросишь, твоя же рубашка ближе к его телу?! А может, ты сама трусишь, что он тело поменяет? — осклабился Пупок. — Ха-ха!..

Это был запрещенный удар, и Вика едва удержалась; чтоб не врезать по тупой наглой роже, но ограничилась тем, что, потрепав ласково Пуповина по щеке, больно ущипнула его, а потом, притянув к себе за воротник куртки, прямо в лицо прошипела:

— Гуляй, Пупок. Проболтаешься — порядок известен! Мы с тобой, дорогуша, повязаны. Вернешься к ребятам, скажешь, что я тебя как близкого друга попросила проводить до дома. Голова, мол, у меня кружилась, наверное, грипп вирусный начинается… Сечешь? Ну и лады. Про Кирика ни гугу, даже под пыткой!

— Лады, — пообещал Пупок и бегом отправился обратно к ребятам.

Вика с презрением посмотрела вслед его удаляющейся худосочной фигурке и отправилась домой в еще большем смятении, чем прежде. Неразгаданное поведение Дикаря не предвещало ничего доброго, а самые мрачные предположения рождали незнакомое беспокойство. Мысли, как назло, текли медленно, не подсказывая никакого приемлемого решения, а ноги сами собой несли ее не к своему, а к Кириллову дому.

Сколько раз вваливался он к ней без приглашении, когда ему только заблагорассудится, и, пока родители не вернулись с работы, сидел и лежал с ней, а она развлекала и ублажала его, как приказывал. Если теперь, один раз в жизни, она заглянет к нему на секундочку, проведает, не случилось ли с ним чего, выставит он ее за дверь? С него не спросишь, может и прогнать, Дикарь он и есть дикарь… Что же тогда? Нет, она не сумеет его забыть! Ничем он вроде от других не отличается, есть и покраше, и поумнее, да вот запал в душу. И гипнозом его не возьмешь. На других три-пять минут посмотришь — оборачиваются, я этот, хоть весь затылок спали взглядом, с места не сдвинется. Если бы он знал, как он ей нужен! Для неё он и бог, и царь! Вдруг он совсем от нее откажется? Тогда враги сразу же скрутят ее в бараний рог, не пожалеют, как и она никогда никого не жалела…

Вика неуверенно открыла дверь подъезда, в котором, ми верхнем этаже, жил Кирилл, и, чтобы успеть окрепнуть духом, стала подниматься по лестнице пешком. Вдруг ей почудилось, что она слышит голос отца. Вика подумала, что рехнулась от тоски и ревности. Отец храпел у телевизора, когда она уходила из дома, но голос его звучал тут, все отчетливее приближаясь к ней.

Вика не на шутку перепугалась: не спятила ли она? Инстинкт самосохранения преобладал в ней над всеми чувствами. Вика, не раздумывая, метнулась к кабине лифта, чтобы спрятаться. Но лифт вызвали снизу, и не успела она помниться — кабина проскочила мимо нее, увозя за стеклянной дверью (она не могла ошибиться) ее отца и с ним смеющуюся женщину. Наваждение? Чур, чур, не я!

Дрожащими руками Вика вцепилась в перила, чтобы не грохнуться, и, стараясь ступать быстро, но неслышно, поспешила за лифтом наверх. И опоздала. Только в спину увидела она мужчину, входящего в квартиру Кирилла. Пальто и шапку этот человек носил точно такие же, как и отец. Но разве не одевали на себя сотни советских людей похожие вещи, не имея особого выбора?..

Что, собственно, ее отцу делать у Кирилла? Господи, не прочитал ли он ее дневник? Теперь она вспомнила, что, вытащив его из тайника, оставила на столе, когда рванула на кухню пить пиво с креветками и сухой рыбой. Неужели отец пошел убивать ее Дикарика? Да нет, глупости, откуда адрес узнал? Да и с ним была смеющаяся женщина. Если только это он?.. Нет, она обозналась, у нее мутится разум от того, что Кирилл отвернулся от нее. Но если это отец, то… Нет, нет, не может свалиться на нее такое несчастье!.. Неудачи не для нее, она удачливая, но… Нет, нет, неужели он спит с матерью Кирика?.. Она, кажется, работает в ресторане? Или в буфете? В каком? Могли вполне встретиться там с отцом. Вот будет комедия! Обхохочешься…

Именно в такой момент крайнего душевного напряжения, когда все нервы на пределе, а мысли роятся и путаются, люди совершают отчаянные поступки.

Вика кинулась к только что захлопнувшейся двери и, сколько хватило сил, нажала на кнопку звонка. Долго никто не отзывался. Но она трезвонила как безумная, и наконец приятный женский голос, не открывая, спросил:

— Вам кого?

— Кирилла, — робко ответила Вика, почувствовав, что весь запал разом пропал, будто ее разрядили.

— Кирилл уехал. — Женщина помолчала, потом совсем тихо пояснила: — К отцу. — И, желая, наверное, чтобы её не беспокоили больше, добавила: — Вернется через неделю. А кто спрашивает?

Вика так взвинтила себя, что даже не уразумела вопроса, опустилась на ступеньку у двери, зажала виски пальцами и тихо заплакала. Никогда еще она не окапывалась в таком глупом, безнадежном положении и не испытывала такого унижающего бессилия. Надо было, пока её не засекли тут, убираться восвояси. Домой! Домой! Куда же еще? Не в подвал же идти без Дикаря, чтобы Рембо поставил ее на хор, пустил по рукам мерзавцев… Вика внутренне шарахнулась от этой дикой мысли и впервые ощутила себя беззащитной, не со щитом, а на щите…