Лабиринт

Уроки не лезли Вике в голову. Она достала из потайного места за книгами дневник и шваркнула его на письменный стол. Никому из друзей свои душевные тайны она никогда не доверяла, знала, с кем дело имеет, а душу иногда так распирало, что казалось, не вывалишь тяжкий груз на бумагу, лопнет душа к чертовой бабушке…

Входная дверь хлопнула. Вика поняла, что мать вернулась с работы вместе с отцом. Это случалось редко. Даже поднатужившись, Вика не припомнила бы, когда это было в последний раз. Отец приходил поздно и быстро ложился спать.

— Дочка, ты дома? — позвал он ее из прихожей, и голос его звенел как литавры в оркестре, исполняющем праздничную музыку. — Топай на кухню, я сухую рыбку приволок, сейчас мы ее с пивком сжуем, а мама нам еще и креветочек сварит, она у нас золотко высшей пробы.

Вика вскочила из-за письменного стола, рада-радехонька, что сами родители освобождают ее от зубрежки. Математичка второй день больна, пока ее никто не заменяет, по истории ее спросили, литературу с географией она уже прочитала по учебнику, а еще завтра физкультура, тут учить нечего.

Покачивая бедрами и распустив по плечам длинные белые волосы, которые отец так любил гладить и наматывать жгутом на пальцы, Вика выплыла на кухню, чмокнула отца в щечку, пропела сладко:

— Ты у меня лучший папка в мире!

За похвалу да ласку отец мог расшибиться в лепешку, и Вика не упускала случая воспользоваться этой его слабостью. Схватила рыбину двумя пальчиками, шумно изобразила удовольствие, чокнулась с отцом кружкой пива и позвала мать:

— Маман, без тебя нет компании!

— Садитесь, девочки, — надкусывая сочную луковицу и сияя от наслаждения, предложил отец. — Я вам сейчас такое изложу, на ногах не удержитесь. Сигачева помнишь, Вера? — обратился он к матери. — Ну, шустрый такой, в очках, интеллигент, все хотел обойти меня в начальники… А почуял, что ветер переменился, подался в райсовет. Изображал из себя демократа. Расчет верный: депутаты практической работы не знают, им аппаратчики на первых норах позарез нужны, особливо лояльные. Ну и попер Сигач в гору. Смотрю, его уж там в начальники выдвигают. Ну а он еще кочевряжится, пожелал выборов на альтернативной основе, по новой моде…

Отец, как семечки, лузгал мелкие креветки, сок стекал с его губ и пальцев, приходилось придвигаться поближе к столу, чтоб не капнуло на брюки.

— Ветер-то новый — паруса старые. Сигач, как полагалось раньше, обошел всех нужных людей, заручился поддержкой и мотанул в заграничный вояж, в Париж, не куда-нибудь. Вернулся через пару недель, довольный, всем сувенирчики разнес, заодно и тылы проверил. Будущей своей заместительнице французские духи отвалил, она так ему в преданности клялась, аж слезы на глазах… — Отец едко усмехнулся, покачал головой, продолжил рассказ: — Наступают выборы. Чувствует Сигач по атмосфере в зале, что-то не то происходит. Какие-то люди между рядами шныряют, с народом шепчутся, и все его враги, сколько нажил в райкоме, в первых рядах сидят и вроде незримо, но все же суетой дирижируют. Постарались, выходит, пока он по заграницам шастал. И многие из тех, с кем он хороводил, первыми на трибуну лезут, несут про него такое, чего он и сам про себя не знал. И жестокий он, и карьерист, и дочке квартиру получил по блату… Прямо как в анекдоте. Когда выбирали раввина, кто-то ляпнул: «У него дочь проститутка». Тот возмутился: «У меня нет дочери!» А его враг плечами пожимает: «Мое дело сказать, ваше разбираться…» Словом, нужное количество голосов набрала та стерва, что замшей к Сигачу намечалась и овечкой прикидывалась… Иду я сегодня мимо исполкома, Сигач из подъезда вываливается. В одной руке пачечка книг, бечевочкой перевязана, в другой кейс и ботиночки в целлофановом пакете — все, что нажил за верную службу. Жалкий такой, чуть не плачет. Я, как водится, посочувствовал: работу по нынешним временами найти непросто. Но не скрою, подумал: «Так тебе и надо, демократ паршивый, поиграл в свободу, собирай игрушки и мотай на все четыре стороны».

Вика привыкла к тому, что отец смакует промахи и ошибки своих сослуживцев, и хорошо усвоила ироничную самодовольную улыбочку отца, которой он сопровождал свои рассказы. Ей тоже нисколько не было жаль растяп и неумех, не выдерживающих жестокой борьбы. Не могут выстоять, пусть мрут как мухи!

Вика посмотрела на мать. Она сидела ссутулившись, опираясь на стол, словно что-то тяжкое навалилось на нее и не дает разогнуться. Потом, наверное, совершив усилие над собой, она проговорила глухо, натянуто:

— А мне, Витя, вашего Сигачева жаль. Партократы, демократы, в драке вы забыли, что все вы люди. Не знаю, какой человек твой Сигачев, но человек же… Что же ты его беде радуешься?

Отец тарелку отставил, пошел руки мыть и — к телевизору. А Вика с горечью подумала: «Зачем она его поперек шерстки? От такого занудства не то что к другой бабе, за тридевять земель убежишь. В кои веки сели вместе поужинать, так надо было права качать, портить всем настроение».

— Пойду прогуляюсь, — сдержанно сказала Вика матери.

— Уроки сделала? — Мать только и интересовало, чтобы ее дочка сыта была, обута-одета и уроки учила, а что у нее на душе да на уме, никто у нее не спрашивал.

— Па, — заглянула Вика в комнату, где стоял телевизор, — я пойду… — и осеклась.

Отец храпел в кресле, нижняя челюсть отвалилась, как у старика, а он ведь еще не такой старый, недавно ему отмечали тридцать пять…

На улице, в скверике, Вика вздохнула легко. Тут она скидывала с себя все школьные и домашние неприятности, освобождалась от неудобных вериг добропорядочной школьницы и становилась сама собой. Не последней спицей она была в колеснице подростковой вольницы, живущей, как ей вздумается, по своим законам. Как-никак девчонка Дикаря, королева. И казалось, так будет всегда, даже и не возникала мысль, что Дикарь от нее к другой намылится. Но может, еще обойдется?..

Вика очень надеялась припереть Кирилла к стенке, по-хитрому выведать, что у него на уме. Но Кирилла в сквере не оказалось. С Настёной и Катюхой обшарили они весь сквер вдоль и поперек. Вика нервничала, но виду не подавала. Злословила с девчонками по обыкновению, подшучивала над всеми, кто на пути попадался, и громко смеялась, чтоб все слышали, как она веселится. Вику воротило от этого пира во время чумы, по иначе нельзя — дашь слабинку, задерут как Сидорову козу!

Колюня углядел Вику с девчонками издалека, завыл на всю аллею:

— Сема, подруливай!

Вика вроде нехотя, ленивой походочкой поплыла на зов, а Настена с Катюхой последовали за ней в фарватере. Пупонин подвинулся, освобождая место рядом с собой. Он и Лында сидели на спинке скамейки, вокруг них толпились знакомые ребята, каждый вечер отирающиеся возле Дикаря, Лынды и Пупка.

Дикаря все смертельно боялись, Лынду любили. Лында был среди всех парней в округе самым длинным и самым добродушным. Рядом с Кириллом он старался не выпячиваться, не лезть на первые роли, но ребята тянулись к нему, потому что он, как никто другой, умел балагурить, а анекдоты сыпались из него словно из рога изобилия. Лында удачно устроился грузчиком на овощную базу, таскал оттуда друзьям яблоки и апельсины, понемногу конечно. Когда получал зарплату, не жадничал, на всех покупал вино и сигареты, да и так, по будням, все кому не лень у него стреляли и сигары, и деньги. За веселый прав и широкий карман Лынде прощали любые шуточки, и все сходило ему с рук, что не сошло бы другому.

Вика остерегалась Лынду, Валика Лынникова, пуще всех. Валик мог, не стесняясь, любому врезать в глаза правду, да так спокойно, наивно, с улыбочкой, что и прицепиться было не к чему. Лында на Вику и вместе с ней подошедших девчонок и глазом не повел, продолжал травить очередной анекдот:

— Один пацан другану предлагает: «Хочешь хорошо провести время, моя герла приволокет подружку». Ну, этот друган спрашивает: «А она ничего на морду и все такое?» Тот парень отвечает: «Напьешься, любая телка красавицей покажется». А этот, кому предлагают, говорит: «Нет, я столько не выпью, если она на твою мымру похожа».